Хроника лишних веков (рукопись)
Шрифт:
И увидел я увеличительным взором, что темная магма, разливающаяся из недр планеты и поглощающая ледяные кристаллы огромного города, стынет и распадается на отдельные молекулы и атомы, на коней и меховые шапки. И магма эта была не что иное, как безудержная орда гуннов, гуннов, гуннов, гонимых из недр наверх неведомой подъемной силой…
И вдруг услышал я голос за мной и на миг весь сфокусировался, превратился в знание, что это голос того, кто стоял надо мной там, в пустой Валхалле, кто собрал меня потоком во вселенскую линзу и направил на планету, прямо в воронку
И я услышал слова на неведомом, но ясном языке, которые мне надлежало понять сразу, но познать многим позже:
— Свободный входит в исток. Свободный входит в предел времени.
И в тот же миг я вонзился в воронку…
НЕЧАЯННОЕ ПРИШЕСТВИЕ
Время хрустнуло, звонко расплескалось обломками, обожгло. Я вынырнул судорожно, винтом.
Глубина — времени ли, воды ли — была меньше, чем по пояс.
Я открыл глаза и прежде, чем вода, стекавшая с головы, снова залила взгляд, увидел. Берег был рядом, шагах в десяти. По нему вдаль — к темному лесу — прытко убегал человечек, напомнивший мне шамана — весь в лоскутьях шкур и в смешной рогатой шапке, раза в три больше его головы.
Я стоял так, радуясь ледяной мягкой глине под ступнями, нагой, как Адам, и, как Адам, ничуть не противясь своей наготе. Я был очень жив, просто невыносимо жив. Мышцы просили движения, кожу приятно пекло.
Глаза залило с волос, и я закрыл их, зажмурил. Пахло вокруг жизнью — свежей водой, травой и теплым дерном. Где-то тенькала птаха. Как я тут, не открывая глаз, помечтал об огромном белоснежном полотенце, о том, как хватить бы сейчас рюмку-другую, потом одеться поплотней, но легко, прошвырнуться по лесу, посмотреть, где там что по весне успело проснуться, ожить. Круги разошлись, отразились от неведомых берегов памяти — и зарябило… мороз… мутные вагонные стекла… испуганные глаза генеральской дочки… беспомощный саквояж… пробитое пулей стекло… багровое пятнышко на виске полковника Чагина… глаз шамана… боль… Валхалла и одинокий бог Один с мечом, пронзившим глаз кому-то на снегу… мне? Где это все снилось мне?
И тут я хлюпнул носом и чихнул!
Чихом единым создан мир бе!
Вселенная снов и памяти разлетелась в осколки прочь, оставив меня в ясной и блаженной свободе, и, где-то отразившись от небытия кругами-кольцами, вернулась со всех сторон в точку обретения памяти.
Я вытер лицо рукой, открыл глаза и вышел на берег.
На берегу валялись бубен с колотушкой, разнокалиберные кости и трупы. Правда, целый труп был один. Он лежал навзничь у самой воды. Человек лет тридцати, светлый, не брившийся последние несколько дней своей жизни. Он лежал, раскинув руки. Из правой выпал чуть в сторону короткий меч. Прямо из кадыка торчала стрела с черным, как сорочий хвост, оперением.
На то, что осталось от других двух тел, лучше было не смотреть. Их словно только что вынули из крематорской печи, немного не
Труп, оставшийся в целости, был одет. Что-то вроде туники-рубахи, заправленной в рыхлые шаровары, подвязанные накрест внизу, у сапог, грубо сшитых из грубой кожи. Еще был серый плащ-накидка… Если бы не торчавшая из шеи стрела и выпавший из руки меч, можно было подумать, что человек прилег отдохнуть у озерца.
Я заметил на его поясе небольшой кошелек… Удивительное прозрение осенило меня — и не испугало. Я просто отвязал кошелек и полез в него так, как лезут в портмоне за документом… выяснить личность.
В кошельке было несколько монет. Они оказались для меня компасом. Великий вселенский компас… В студенчестве я собирал древние монеты. Я разбирался в них. «VALENTINIANUS» — складывались в имя латинские буковки, окружавшие державный профиль. Рим, середина пятого века новой эры. Чего проще и яснее такого адреса!
Я был так жив, что теперь могу уверенно утверждать: те монеты с древним имперским профилем и сейчас в моем воображении куда реальнее, чем ныне передо мною это постороннее окно в лунную ночь Харбина, города-нигде.
Тогда я очень трезво и ясно осознал, что монеты — в ходу и значит все это сейчас, а не тогда. И значит, надо понять, кем я могу быть здесь, где я теперь по-настоящему жив и где в ходу такие деньги… Какой-нибудь странник-путешественник из страны русов… какие русы?! до них еще лет триста… а какие еще варвары сгодятся, раз уж я тут ни как иначе, как залетный варвар… анты? венеты? бес их разберет.
Рассуждения эти, вся эта самоотверженная ирония — лишь игра памяти, фантазия бездвижной харбинской ночи. Мог ли голый, снова начинавший замерзать человечек, провалившийся в чертову дыру, так складно размышлять?
Я попросил у него прощения, у убитого, — и взял себе его одежду и его деньги. За это я пообещал ему похоронить как-нибудь более или менее по-человечески, опыт был далече — в манчжурских снегах за тысячи десяток тысяч верст и полторы тысячи лет отсюда. Я порадовался… ну да, порадовался — лишь тому, что он еще не успел совсем закоченеть, а то бы тащить его к лесу было бы очень трудно… Значит, был убит совсем недавно. Может, в тот самый миг, когда я падал с небес… Я оттащил его от берега, согнул, приподнял, взвалил на плечо и понес, откуда только силы взялись, кто их дал мне взаймы?
Пока я тащил коченеющий труп, в стороне началось еще одно движение. Откуда-то появились и теперь приближались ко мне крепкие мохнатые человечки на коренастых лохматых лошадках.
«Вот и гунны, — подумал я без усилия, поелику все мои усилия тратились на вольную ношу. — Легки на помине».
Я вспомнил уже почти родную Полинезию… Но там меня ждали заранее, я плыл по рекомендации. Я вспомнил Миклухо-Маклая, но г-н Маклай появился на туземном берегу уже готовым божком — в сюртуке, при галстуке и, кажется, с зонтиком. Ничего толкового он здесь мне посоветовать не мог — и я его прогнал, оставшись совсем один.