Хроникёр

Балуев Герман Валерианович

— Все?.. Накричались?.. — Загривок Самсонова вздулся тугой, розовой, гладкой подушкой. Сцену и весь наш корабль качало, но он стоял, как влитой. — Гастролер!.. Решил он, видишь ли, нам дать представление!.. Вы что же думали — таким способом возьмете меня за горло?

— Это писать? — пунцовая, как мак, пискнула в спину Самсонова Клава.

Он развернулся на нее всей своей массой.

— Что вы тут пишете?!. Что вы тут... — Он сдержал себя. — Идите в зал! — Он повернулся и убедился, что я все еще здесь. — А вы садитесь!

Я уселся за кумачовый стол, а он встал рядом, спокойный и твердый, неторопливо оглядывая сидящих внизу людей.

— Сделка, в которой уличил меня журналист, имела место, — сказал Самсонов. — Я считаю статью Алексея Бочуги незрелой, лишенной четких и принципиальных выводов. И если бы он, Бочуга, нашел в себе мужество признаться в этом, его признание в известной мере развязало бы нам руки, позволило бы принять меры, отвечающие

наибольшей пользе Воскресенского затона. Но поскольку товарищ Бочуга в себе этого мужества не нашел, мы вынуждены по фактам, вскрытым газетой, принять реальные меры. И будьте уверены, мы эти меры примем!

Самсонов окинул взглядом притихший зал, спустился со сцены и сел в первом ряду. Во мне все противно дребезжало, и я никак не мог согнать мучительную улыбку с лица.

— Итак, — сказал я, приподнимаясь спиной и опираясь ладонями на кумач, — продолжим нашу читательскую конференцию... Первый читатель у нас уже выступил... — Лицо болело от привязавшейся ко мне хамской улыбочки, и с этой улыбочкой я глазами показал на Самсонова. — Так что теперь... я думаю... — Я почувствовал, что утратил с залом контакт. Перестав бормотать, сел, и дребезжание во мне достигло той силы, что, казалось, я сейчас распадусь.

Потянулась мучительная, как бы уличающая меня пауза. И невзлюбивший за что-то меня старичок, покрутив головой, вскочил и торжествующе поднял перст:

— Вот как оно все и подтвердилось!

От старичка дохнуло застарелой холодной жутью...

Из середины ряда выбрался ладный, крепенький, как хороший гриб, парень в распахнутом бушлате — младший сын Славы Грошева Виталий.

— Что подтвердилось? — пошел он выпуклой грудью на старикашку, заставив его вскинуться петушком и сесть. — Я вообще не понимаю, что происходит! — крепко сказал он, стоя в центральном проходе и оглядывая сидящих вокруг людей. — Если мы пришли обсудить книгу, то давайте обсудим. Я, например, прочитал ее с удовольствием. В ней о детстве наших отцов. Не терялись, между прочим, увлекательно жили! А теперь, пожалуйста: директора заводов, писатели, доктора наук... Даже собственный мой отец в конце концов в люди вышел: замдиректора по флоту... А что? Горжусь!

— Ты спроси его, как он в замы попал! — отвернувшись от Виталия, подал реплику в никуда Филимонов.

— Как ты в замы попал? глазами найдя среди массы сидящих отца, спросил Виталий.

— А как попал?.. Поставили! — разозлился Грошев.

— Поставили его. Понял!! Вопросы есть?

Бывший начальник ОРСа отдулся и завел глаза к потолку.

— И эта... —вскипел Грошев, вскочил и вытянул жилистую шею. — Я не напрашивался!.. Мне дали задачку — отремонтировать флот. И ремонт, будьте любезны, идет ходом! А если Вячеслав Иванович Грошев после этого станет не нужен, то вот эти руки... — Замдиректора по флоту и судоремонту поднял и показал свои темные рабочие руки, — умеют все! — Слава судорожно осмотрелся, сел и замер, окаменев лицом.

— И могу добавить! — заложив руки в карманы флотских клешей, отчего грудь его выкатилась еще круче, повернулся Виталий к отставному начальнику ОРСа. — Мне претит, что главными людьми стали чувствовать себя всякие колбасники! Не те, кто колбасу делает, а те, кто ее раздает! — Вынув руки из карманов, он вышел к сцене и встал к залу лицом. Я сверху видел, какой он вихрастый, открытолицый, бестрепетный, и позавидовал Славе Грошеву, его отцу. — Или же мы собрались здесь, чтобы обсудить статью Алексея Владимировича? — Он качнул затылком в мою сторону. — Тоже годится, давайте обсудим!.. Человек высказал свое мнение о наших делах. Отлично!.. А я выскажу свое. И мое мнение вот какое. Я собирался из затона уезжать! Потому что тянуть волынку мне ни к чему. Хочу работать по-человечески и жить по-человечески — как лучшие люди в нашей стране живут. Однако я не уехал. Потому, что приехал Курулин! И если вам интересно, я могу сказать, что меня, бригадира судосборщиков, Виталия Грошева, соблазнило остаться. Меня соблазнило остаться то, что вместе с Курулиным в моей жизни появился азарт!

— Так ведь, Виталий, — поднявшись, отеческим тоном сказал Филимонов, — в статье речь-то шла не об азарте. А о том, что директор нашего завода нарушает законы. А тот, кто нарушает законы, — преступник. Ты вот о чем давай-ка скажи! — Филимонов поправил мохеровый шарф, подоткнул под себя полу новенького черного полушубка, сел и выглянул из-за большой головы Андрея Яновича.

Долго терпевший зал, наконец, не выдержал и взорвался. Я видел черные ямы гневно раскрытых ртов, вскакивающих и кричащих друг на друга людей. Происходящее пьяно валяла качка. Обжатые белыми гардинами окна то взмывали вверх, то падали вниз; в их черноту впрыгивали: справа — мигалки бакенов, слева — береговые огни. Каждую минуту одна кричащая сторона зала, кренясь, поднималась над другой стороной.

«А на черта мне корова, если я молока не пью?!» — вскочив, гневно кричал вчера снятый председатель поссовета Драч вчера избранному председателю поссовета Камалову. «Детишки молоко пьют, а ты водку пьешь, потому тебе

ничего и не надо!» — обнажив желтые зубы, резал его Камалов. «Водку?.. Какую водку?! Где она?» — «Кто ему дал право? Нет в стране сухого закона! — надсаживался начальник механического цеха Артамонов, тряся сползающими к подбородку щеками. — У меня племянник из армии пришел, так встретить нечем! Все теперь выдает прямо со склада Мальвин. По личному распоряжению Курулина. За мои же деньги премируют меня двумя бутылками водки!» — «Какой же это сухой закон? — умненько улыбался плоский, как одетая в плащ доска, начальник планово-экономической службы Поймалов. — Это еще один рычаг власти, которую захватил в свои руки Курулин. Теперь вы окончательно, как собачки, у него на поводке. Из его рук и едите, и пьете. И гавкаете...» — «Лично мне ваша водка и даром не нужна, — вздымаясь на качке вместе с левой стороной зала, сосредоточенно говорил кому-то Мальвин. Тщедушный, внимательно-сдержанный, одетый в старенькое клетчатое пальтецо, он ничем не походил на всевластного начальника ОРСа. — Питаюсь преимущественно манной кашей, дома у меня скромнее, чем у любого и каждого, а сберкнижки у меня просто нет». — «Да мне плевать, есть у тебя сберкнижка или нет! Я спрашиваю, почему вы распределяете, а не продаете? Я работаю на пилораме, так чем я хуже Виталия Грошева, который работает на «Мираже»? Для него особый распределитель, ему все, а мне кукиш с маслом. Где у нас народный контроль? Куда смотрит завком?» — «Запланирована проверка ОРСа, запланирована!» — надрываясь и кашляя, кричала, махая рукою, мать. «Ах, Елена Дмитриевна! — вскочив, в сердцах сказал ей тот, что работал на пилораме. — Неужели надо было ждать, когда ваш сын из Москвы приедет и ткнет нас носом в то, что у всех у нас на глазах?!» — «Леша, они меня не слушают! — обернувшись, крикнула в мою сторону мать. — Зав-тра на-чи-на-ем про-верку ОРСа!» — сложив руки рупором, крикнула она старческим дробным, рвущимся голосом, махнула рукой и села, неподвижно глядя перед собой. «Вот и спросите себя: „А люди ли мы?“» — высоким голосом взывал старик Курулин, поднявшись над головами своей костлявой худобой. Ему через весь клокочущий зал, с одного борта на другой, отвечал сменивший его на посту председателя завкома Константин Петрович Стрельцов, существовавший для меня некогда в образе молодого вежливого «лысенького», а сейчас пожилой слонообразной внешности человек с крупным выпирающим лбом, обрюзгшим лицом и легким пухом бесцветных волос. «И я могу сказать, почему у вас не получилось, — давил его слоновьей тяжестью слов Стрельцов. — Потому что не делом были озабочены, а лишь тем — насколько вас уважают. А вашей обязанностью было защищать интересы рабочего класса. И не от директора, который и так работает по восемнадцать часов в сутки, а от тех представителей этого же самого класса, которые свой класс разлагают! Которые привыкли к разгильдяйству! К безнаказанности! К преступной вседозволенности!.. А вы так людей распустили, что теперь нам рабочий класс приходится спасать от него самого!.. Только и знали, что расстраивались и стыдили... А какой толк от ваших переживаний, если вы не умели бороться?! Если не могли заставить уважать порядок?! Если не догадались пресечь воровство, открыв лесоторговый склад, где те же самые доски и краски, и стекло, и шифер, которые до сих пор тащили с завода, можно купить?! И что было толку от ваших задушевных бесед с пьяницами, если все-таки не вы, а мы, и одним махом, уничтожили зло?! И хотя теперь полно недовольных, но пьянства в Воскресенском затоне нет! Так что судите сами, люди мы или не люди... Я вам оставляю этот вопрос!» Андрей Янович, всегда молодевший, когда попадал в свару, где резали правду друг другу в глаза, всем телом как-то, мускульно, ожил. Привстав и оглядывая митингующий зал, он зычно сообщил матери: «Хе-хе!.. Проснулись! Надо, чтобы Лешка чаще к нам приезжал!»

Виталий Грошев, засунув руки в карманы клешей и выкатив грудь, стоял перед залом. Он поднял руку.

— Тихо! — помог ему из задних рядов Степан Хренов, и будто каток умял голоса.

— Вы же банда обывателей! — зло сказал Виталий.

Пребывающий в каменной неподвижности Самсонов не выдержал и поднялся.

— Вы ведете собрание или вы там отдыхаете? — грубым голосом спросил он меня. — А вы сядьте! — брезгливо сказал он Виталию. И развернулся туловищем к сидящему в первом ряду Егорову. — Вы, по-моему, секретарь парткома. Что же вы сидите, как кумушка на базаре? Уж будьте добры, поднимитесь на сцену, возьмите в свои руки этот... — Он гневно поискал слово, не нашел, сомкнул губы и развернулся на Виталия Грошева, который, разведя руками, сказал:

— Это же для меня просто удивительно: какие начальники у нас боязливые. Люди откровенно заговорили — безобразие, прекратить! Газета о наших делах рассказала — журналист должен облить себя грязью: только тогда, дескать, начальство может правильное решение принять. Я, конечно, извиняюсь, но такое поведение одобрить я не могу!

Зал, затаив дыхание, смотрел на Виталия: серьезность и бесстрашие были в его мальчишеском, открытом и дерзком облике. А затем внимание всех перешло на грузную фигуру его оппонента.