Хроники пикирующего Эроса
Шрифт:
То утро у меня всегда перед глазами стоит: красноармейцы выгнали нас из дома, выстроили в ряд, напротив — солдаты с ружьями. Я, конечно, тогда не знала, в чём дело. Просто испугалась до смерти. С тех пор знаю, что такое «смертный ужас»: это когда не понимаешь, что, почему и зачем, а понимаешь только, что вот сейчас ты есть — живая, руки-ноги целы, а через секунду тебя не будет. Зря говорят, что дети не понимают, что такое смерть. Звери — и те понимают. Пёс наш дворовый Шарик тут так завыл страшно, как по покойнику. Его пристрелили сразу.
Оказывается, ночью тётка спрятала одного солдатика, уж больно жалко ей его стало, на сына Родьку,
Росточком была я не велика, ревела и смотрела вниз. Что я там видела, слезами умываючись? Сапоги офицерские, штаны военные. И вот эти сапоги со штанами ходили перед нами и кричали что-то страшное. Слов не помню, помню только свой страх. Такой страх, страшнее которого не бывает.
Не выдержала тётка, показала, где спрятала солдатика, на сына похожего. Нас погнали в избу, а его тут же и расстреляли у нас на глазах. Он и впрямь на Родьку похож был, такой же белобрысый, курносый…
…После войны думаю: надо в люди выбиваться. Поехала в Москву на ткацкую фабрику, стала работать. Хвалили меня очень. Работа тяжёлая. А мне в радость. Звание знатной ткачихи заслужила. На Доске почёта висела. Пальто зимнее справила, квартиру дали. И пенсия вышла хорошая. Это уж потом, с перестройкой этой, стала, как все, гроши получать.
Родных уж теперь не осталось, одна я. Муж? Нет, замуж не выходила. А звали. Мужчины — это те… ноги в сапогах и штанах, что убивают Шарика и Родьку. Как кто начнёт ухаживать и дойдёт до обжиманцев-целованцев, и как подумаю, что вот это… от чего дети родятся, делать надо будет, — тот самый смертный страх сразу к сердцу и подкатит. Все мужчины на одно лицо — штаны, сапоги, смерть. — Я взглянула на Валентину и поразилась: передо мной сидела совсем другая женщина — сухонькая, сжавшаяся в кулачок, с перекошенным лицом и невидящими глазами. — Потому и деток нет. Их без мужика как заведёшь? Вот только сейчас придумали что-то — «из пробирки». А раньше такого не было. А мужики — ну что мужики? Нет, вот бухгалтер у нас на фабрике, Илья Львович, тихий был мужчина, степенный, начальник смены Степан Петрович — активист, затейник. Тоже сватался. Так-то, когда они на рабочих своих местах сидят, в бухгалтерии или в кабинете, они вроде и не мужики вовсе, а так, человеки, вроде нас с тобой. А как глазами заблестит на меня, на танцы пригласит или конфеты подарит, — такая тошнота меня брала, аж до рвоты. Убила бы. — И отвернулась к стенке, всхлипнула тихонько. Помолчала и заключила: — А жизнь я хорошо прожила. Как люди.
Железная Софи
Вдруг разом отпустила нечеловеческая боль, казавшаяся нескончаемой, и в ускользавшем сознании Софи промелькнуло: всё! дитя родилось…
Роды были тяжёлыми, долгими, хотя рожала она во второй раз и, будучи врачом, готовилась к ним всерьёз. А беременность она переносила легко. Есть у акушеров такое поверье: девчонки — они не такие вредные, как мальчишки, вот мальчишки вызывают токсикоз, а девочки — создания воздушные, безобидные, матерям нетрудно их вынашивать.
Дома её ждали шестилетний сын и мать. Отец ребёнка её не ждал, он был далеко, в своей новой, столичной семье. Забеременев, она уже знала, что его не удержать.
Она приподнялась на родовом ложе: рядом, на пеленальном столике, её девочку пытались реанимировать. Но маленькое тельце никак не отзывалось на усилия врачей. В последний раз она глянула в лицо своей дочки — крошечное, синюшное, с огромными ресницами и неподвижными белесо-голубыми радужками, мокрыми волосёнками на сморщенном лобике — и потеряла сознание.
Потом, уже в палате, на второй день пришло молоко. Его было много, ей приходилось каждые два часа менять рубашку, которая промокала так, что хоть выжимай, будто природа говорила женщине: ты «молочная», можешь кормить и пестовать многие жизни, твоя девочка будет всегда сыта, а избыточную младенческую пищу отдавай тем детишкам, матери которых обделены и их груди остаются полупустыми. Но жизни не стало, её девочка была мертва. «Ну, не судьба, — сказала мать Софи. — Ребёнок чувствует, хотят его появления на свет или нет. Значит, твоё желание оказалось слабее его, отца, нежелания».
Через неделю Софи выписалась из роддома. На руках она несла запелёнутого, в кружевах и розовых бантах, младенца. Там же, в роддоме, она удочерила девочку, от которой отказалась мать-латышка.
…Замуж Софи вышла после войны. Вообще-то её звали Софья, но близкие называли её Софи, на французский лад. В детстве матушка читала ей книжки популярной детской писательницы XIX века — Софии Ростопчиной, вышедшей замуж во Франции и ставшей там графиней де Сегюр, героиня любимых Сонечкиных рассказов носила имя Софи, как их автор. Так и повелось в семье: Софи да Софи.
Муж Софи был военврачом, после окончания войны его откомандировали в Латвию, так что из Пензы Софи с матерью пришлось переезжать по месту его службы. Там же родился сын Мишка. Жили не сказать чтобы просто: у Софи был железный характер, не всякому мужу понравится, тем более что сам муж был авторитарной личностью, как и большинство военных. Недаром она избрала профессию врача-патологоанатома — прямо сказать, не самую женскую. Зато с бытовыми трудностями она справлялась играючи и стойко переносила плохо скрываемую недоброжелательность соседей-латышей к «русским оккупантам».
Через несколько лет мужа на полгода послали на курсы повышения квалификации в Москву. Вернулся он, уже обзаведясь новым семейством, попрощаться. Мучительные разговоры, воспоминания о былой любви, ласки и ссоры, упрёки и нежность — и Софи забеременела. Он уехал в столицу, а она осталась — с мамой, Мишкой и растущей в ней новой жизнью.
Девочку назвали Ольгой. Железная Софи скрывала от неё, что она неродная дочь, но именно потому, что неродная, поддалась слабости, баловала её и многое прощала такого, что никогда не сходило с рук родному по крови Мишке. Олечка росла своевольной анархисткой, Софи запоздало пыталась применять строгие меры, но не преуспела. Когда Ольга случайно нашла свидетельство о своём удочерении, совсем вышла из-под контроля. А тут появилась вдруг родная мама. Четырнадцать лет не вспоминала о дочери, которую бросила новорождённой, а теперь вспомнила, разыскала, стала обивать порог дома: доченька, только ты у меня и есть, прости, доченька… И в доме начался ад.