Хроники ветров. Книга 3. Книга Суда
Шрифт:
Тора предупреждала, что здесь, снаружи, я получу все то, чего избегала внутри Пятна, но она не уточнила, что значит «все».
Боль. Страшная боль обожженной холодом кожи… Жажда. Она накатывает волнами, заставляя стонать от бессилия, и я постепенно проваливаюсь в привычное белое поле, замершее в ожидании рассвета. Это поле существует лишь в моем воображении, но здесь и сейчас оно реально, как никогда. Поле, метель, набухшее серостью небо и ветер. Холодно… холод и жажда – мои враги. Нужно найти укрытие. Нужно идти вперед.
– Раз, два, три, четыре, пять… – снежные пчелы забивают рот,
– Вы-шел зай-чик по-гу-лять…
Ветер разрывает слова на отдельные слоги, ветру не нравится звук моего голоса, ветер хочет меня убить, а я хочу жить. Считалочка – от слова считать. Я считаю шаги. Один слог – один шаг. Считалочка закончится, и я не смогу идти дальше.
– Вдруг о-хот-ник вы-бе-га-ет… – спотыкаюсь и падаю. В сугробе снег мягкий, легкий, похож на белую перину, если закрыть глаза и не шевелиться, то… я почти дома, и не ветер ревет, а мама поет колыбельную, я помню ее голос, и помню, что лежать нельзя.
Встаю. Оскорбленная метель колючей лапой раздирает лицо. И жажда наваливается с новой силой.
– Пря-мо… в… зай-чи-ка… стре-ля-ет…
Ну вот и конец. Еще два шага и… или три… четыре… пять…
Вышел зайчик погулять… смешно.
Пещера. Темные своды, на камнях скользкая пленка инея, а внутри мелкая, смешанная с землей, снежная крошка. Как я сюда попала? Не помню. Ничего не помню, в голове – белая круговерть и дурацкая считалочка, навязчиво крутится, подталкивает к действию…
Не могу. Холодно. Переворачиваюсь на живот, чтобы встать, куртка отрывается от земли с тихим треском, а пальцы не гнуться, не чувствую пальцев. Правильно, на руках та же ледяная корочка, что и на стенах пещеры.
И дышать тяжело. Сердце бьется через раз, наверное, я все-таки умру…
Подтянуть колени к груди, свернуться в клубочек, сберегая таким образом остатки тепла. Еще несколько секунд жизни… позвать, нужно позвать теперь меня обязательно услышат.
Мой зов больше похож на плач, но это все, что я могу… сознание снова уходит.
Глава 2
«Не знаю, кого следует благодарить – собственную неуклюжесть или неприязнь черноволосой хозяйки замка, но здесь, внизу мне намного лучше. Пусть даже местные люди пока относятся ко мне с опасением и некоторой настороженностью, но в них нет отчуждения, свойственного обитателям Хельмсдорфа».
Сосредоточится на записях мешали едкие комментарии Голоса, вот уж кто был недоволен переселением, поначалу Фома даже опасался, что Голос снова причинит боль, но обошлось. А Северный замок отсюда не виден, он скрывается где-то в скалах, быть может, вон за той вершиной, похожей на копье, или за ее более высокой соседкой…. Снизу горы выглядят совершенно иначе, завораживающе-красивые и недоступные, но Фома ни на секунду не пожалел, что пришлось уйти.
Здесь в деревне с труднопроизносимым названием Кахеварденнен у него собственный дом, пусть старый и сырой, с чуть подгнившими разрисованными плесенью стенами и крошечными окнами, сквозь которые почти не проникает свет, но свой. Мебели почти нет, воду приходится носить из колодца,
– Потому что дурак, – пробормотал Голос.
«В Кахеварденнен тридцать пять домов, заправляет всем староста, герр Тумме, ко мне он отнесся благожелательно и дружелюбно…»
– Ну еще бы, с такими-то рекомендациями… ты напиши, напиши, что позаботиться о тебе попросил Хранитель. Сомневаюсь, что староста сохранил бы свое дружелюбие, явись ты сюда один.
«Я пока не слишком хорошо знаком с остальными жителями деревни…»
– Точнее, они не проявляют желания знакомиться с тобой.
– Что тебе от меня надо?
– Мне? – притворно удивился Голос. – Ничего. Я просто общаюсь, в противном случае ты скоро совсем одичаешь. И вообще займись чем-нибудь полезным, например, окна помой, и вода почти закончилась. Да и ужин сам не приготовится.
И снова он был прав.
Воды в ведре осталось на два пальца, и Фома аккуратно, стараясь не расплескать, перелил ее в чайник, попутно отметив, что последний неплохо было бы почистить, дно и бока потускнели, пошли черными пятнами подгоревшего металла. Да и с печью пора что-то делать, дрова заканчиваются, да и запасов еды осталось дня на два-три. Кроме плюсов в самостоятельной жизни имелись и явные минусы, ну да хуже, чем в степи не будет.
Голос благоразумно промолчал.
По заведенной неизвестно кем традиции собирались у колодца исключительно женщины, причем не столько для того, чтобы воды набрать, сколько для общения. При появлении Фомы разговоры смолкли, но расходиться селянки не спешили, наоборот, они с явным любопытством, которое и не пытались скрывать, рассматривали Фому, обменивались многозначительными взглядами и насмешливыми улыбками.
– Добрый день.
– Добрый, добрый, – отозвалась Гейне, почтенная супруга герра Тумме. Была она под стать мужу дородна, краснолица и светловолоса, но при этом обладала весьма мягким голосом. – Ну как, герр Фома, устроились?
– Да, спасибо.
– И чем заниматься будете? – Госпожа Гейне оперлась на край колодца, видимо, это означало, что беседа будет долгой.
– Не знаю, не думал еще…
– Это вы зря, о деле прежде всего думать надо… а что ж к нам не заходите? Или плохо принимали?
– Благодарю, госпожа, но как-то не удобно без приглашения.
– Ну так я вас приглашаю, – спокойно произнесла Гейне и, подхватив с земли полные ведра воды, приказала. – От прям и сейчас и приглашаю. Муж мой тоже рад будет.
Особой радости у герра Тумме Фома не заметил, хотя староста был привычно вежлив, и даже пообещал прислать кого-нибудь, чтобы печь поглядели. Пока говорили, Гейне накрыла на стол: свежий ароматный хлеб, белые ломти сыра, творог, сметана… от одного вида в желудке заурчало. Последним на столе появился красивый стеклянный графин, при виде которого Тумме весьма оживился.