Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
была далеко не однозначной. Как мы помним, еще в конце 1769 года, когда Фридрих
впервые выдвинул идею раздела Польши, Никита Иванович твердо высказался против.
Еще во время пребывания в декабре 1770 года принца Генриха в Петербурге Сольмс,
весьма точно передававший все, что слышал, писал Фридриху:
«Говорил я также с Паниным о территории, занятой австрийцами в Польше. Он
очень смеялся над призрачностью этого факта, будучи того мнения, что если Венский
и позволяет себе подобные выходки, то Вашему величеству и России скорее должно
помешать ему, чем следовать его примеру; что касается его, то он никогда не даст своей
государыне совета завладеть имуществом, ей не принадлежащим. Наконец, он меня
просил не говорить в этом тоне во всеуслышание и не поощрять в России идею
приобретения на основании того, что поступать так удобно».
При чтении этой и некоторых других депеш Сольмса на ум невольно приходят
приводимые П.А. Вяземским слова Дениса Фонвизина, служившего у Панина секретарем:
«Дружество, больше на ненависть похожее». Это о чувствах, которые Никита Иванович,
называемый во многих исторических сочинениях пруссофилом, питал к прусскому
королю.
Через некоторое время жизнь заставила Панина изменить тон в беседах с послом
Фридриха II. В конце февраля 1771 года он уже говорил Сольмсу, что, если в Совете
станет вопрос о присоединении некоторых частей Польши к России, то он будет возражать,
хотя, в конце концов, ему, вероятно, придется согласиться, поскольку значительное
большинство членов Совета выступало за присоединение.
Дальнейшее известно. Уже к середине мая 1771 года тон высказываний Никиты
Ивановича по польским делам заметно изменился.
«Заинтересовав сим образом венский и берлинский дворы, скорее можно будет
заключить предполагаемый ныне мир с турками и успокоить польские замешательства»,
— заявлял он в эти дни в Совете.
На участие России в разделе Панин смотрел как на вынужденный шаг, понимая, что
без содействия Пруссии и Австрии закончить войну с турками почетным и выгодным
миром невозможно. По должности своей он лучше других знал, какими тяжелыми
последствиями могло обернуться продолжение военных действий — силы России были на
пределе. В этом смысле раздел Польши представлялся ему единственным в сложившейся в
Европе конъюнктуре способом создать благоприятные предпосылки для окончания войны.
Иной точки зрения придерживался Григорий Орлов. Пока Панин
противодействовал разделу, он хранил молчание. Когда же Никита Иванович, отчаявшись
отыскать иные средства к началу мирных переговоров, переменил взгляды, Орлов
принялся открыто
почетный мир России принесут не дипломатические заигрывания с Пруссией и Австрией,
а решающие военные победы. Зная это, вряд ли можно считать случайным то
обстоятельство, что когда русско-прусские контакты по польским делам вступили в
решительную фазу, Орлов оказался в Москве, где занимался усмирением Чумного бунта в
сентябре, конце ноября 1771 года.
Вернувшись в Петербург он снова принялся за свое:
«Желание императрицы состоит в том, чтобы окончательно решить, не следует ли
ускорить заключение мира на выгодных для России основаниях прямым военным походом
на Константинополь», — заявил он в Совете 23 января 1772 года.
На следующий день Совет собрался специально для обсуждения предложения
Орлова. Захар Чернышев прочел по бумажке «мнение», сводившиеся к тому, что
«предпринять посылку войска в Константинополь раньше июня месяца нельзя».
«Хотя от Дуная до Константинополя всего триста пятьдесят верст, — говорил он,
— однако поход не кончится раньше трех месяцев, потому что надобно будет везти с собой
пропитание и все нужное».
Панин высказался против предложения Орлова, настаивая на немедленном начале
мирных переговоров. Орлов же упорно твердил о необходимости нанести двойной —
сухопутными и морскими силами — удар по турецкой столице, предлагая привлечь к
этому и запорожских казаков. Панин сомневался, что последние найдут достаточное
количество судов.
Остальные члены Совета хранили молчание, подозревая, и не без основания, что за
широкой спиной Орлова незримо маячила тень императрицы, которой хотелось окончить
войну с блеском.
«Что касается взятия Константинополя, то я не считаю его самым близким; однако,
в этом мире не нужно отчаиваться ни в чем», — писала она Вольтеру.
Однако амбициозные замыслы разбились о суровую реальность. Фельдмаршал
Румянцев, которому план Орлова был сообщен еще в декабре 1771 года, отнесся к нему
скептически.
«Для осуществления столь дерзкого проекта, — писал он Екатерине, — нужно, по
крайней мере, удвоить дунайскую армию».
Между тем, подкрепления взять было неоткуда: война с неумолимой
методичностью поглощала казавшиеся еще вчера неисчерпаемыми ресурсы огромной
империи.
Предварительное соглашение между Пруссией и Россией по польским делам было
достигнуто уже в начале 1772 года. В феврале Панин и Голицын с российской стороны и