Ида Верде, которой нет

Шумяцкая Ольга

Лозинский сжал кулаки. Она нарочно его провоцирует!

Она же смотрела в сторону Черного моря. Ее не заботили слова Лозинского. Не он, так… так еще чья-то мускулистая рука, упругий торс, красивая ягодица. Впрочем, на хмельную голову ни поцелуи, ни жар тела ей никогда не были нужны.

От моря подуло холодом. Может, начинается шторм? Подкатила знакомая волна злобы, не страшной, не опасной, скорее раздражение, которое легко можно подавить, не выпускать хмельной пар из себя. Но то, что стоит за этим раздражением, — куда это деть? И ревность его скучная. И глуповаты его зеркала, в которые он все время смотрится — добро бы только в спальне, — нет, не пропускает ни

одно чистое стекло на улице, только бы взглянуть на свою поступь, на залихватски заломленную шляпу, на шикарный узел пояса на пальто. Коллекция отражений — его удел.

Она оглянулась — Лозинский продолжал говорить, но тут вдруг очнулся пианист, полчаса как мирно дремавший у фортепиано, и, не разобравшись что к чему, ударил по клавишам.

Голос Лекса потонул в бравурных аккордах. Он лишь как рыба открывал рот.

Ида улыбнулась мизансцене, однако Лозинский принял ее улыбку на свой счет. Лицо его побелело. Он схватил пустой бокал, сжал, и осколки, окрашенные кровью, посыпались на пол.

Он медленно двинулся к Иде, не замечая кровоточащей ладони.

— Оп-ля! — Она подняла серебряный поднос с высокими бокалами, крутанула его как жонглер на указательном пальце и с веселой яростью направила веер разлетающегося хрусталя в сторону мужа.

Лекс привычно увернулся.

Вспыхнули, отражая свет люстры, хрустальные капли.

Пианист резко оборвал игру.

Ида повернулась на каблуках и, не оборачиваясь, вышла из гостиной.

Она спала крепко и не понимала, во сне или наяву он притянул ее к себе и уже был в ней. Черт! Оба обожали любовь в полусне, когда каждый на своей планете, в своем сюжете. Он не знал, притворяется она или действительно спит. Но тело ее было абсолютно безвольным. Она что-то бормотала. Повернуть, раздвинуть, согнуть… Сладкая покорная кукла. От этих минут он сходил с ума. И содрогания были столь сладостны — в покое, защищенном ее дремотным небытием, тем, что все происходящее принадлежит только ему и подчиняется только его желаниям. Он громко застонал. Даже закричал. Дикая, обескураживающая нега, усиленная — как ни странно — этим выкраденным одиночеством.

Рассвело.

И вдруг — ее совершенно будничный голос из вороха простыней.

— Вот из-за таких твоих криков, Лекс, горничные потом сутки прячут глаза. Они, наверное, думают, что ты развлекаешься тут с дюжиной студийных девиц.

«Циник… — думал Лекс о жене. — Холодный циник!»

Раньше его смешило отсутствие границы между трепетной страстью и деловитыми замечаниями, которые могли последовать и через секунду после тающих стонов, и даже между ними. Он не мог удержаться от хохота, когда между блаженными поцелуями, с которыми Идин рот путешествовал по его телу, вдруг возникала непредсказуемая пауза — и Ида с тем же блаженством вдруг начинала напевать случайную шансонетную песенку и (еще хлеще!), не прекращая нежностей, заводила обсуждение нового силуэта пальто или студийных новостей. Ему требовалось, чтобы она продолжала ласку, а она усаживалась по-турецки и ни с того ни с сего пускалась в запутанный пересказ какого-нибудь подслушанного сценария, а как только он просительно взывал: «Прошу, не отвлекайся, милая!» — сосредоточенно хмурила лоб (невозможно было не рассмеяться, видя ее «серьезный подход») и снова падала в игру страсти.

Но последнее время ему все чаще казалось, что любовные утехи превращаются для Иды в вереницу сценок из спектакля. Ему льстило или возбуждало то, что, несмотря на годы, прожитые вместе, она будто продолжает флиртовать с ним.

А сегодня… сегодня ему почудилось, что

в своей страстной игре она попросту забывает, с кем находится. И не путает ли она его — мужа, Лекса Лозинского — с кем-то из состоявшихся или будущих любовников, настоящих или вымышленных? Неужели мрамор Иды Верде дозволяется трогать праздным любопытствующим?

Глава вторая

Дорожные приключения

Ехали третьи сутки. Сначала — больше суток — пароходом из Ялты до Батума. Путешествие необременительное и даже приятное. Ида весь день провела на верхней палубе в шезлонге, нежась на солнышке и демонстрируя праздной публике изящные линии стройных ножек и смелый крой бледно-сиреневого — в тон предзакатной волны — пляжного костюма.

Группа рассеялась по пароходу. Кто загорал, кто отсыпался в каюте, кто опрокидывал стаканчики в кают-компании.

В Батуме пересели на поезд и вот уже вторые сутки тряслись по железке — два года назад горы были продырявлены тоннелями и прошиты линией железной дороги.

Съемочная группа занимала три вагона. Два — второго и первого класса — были разделены на купе с тем только отличием от обычного поезда, что к купе люкс кинодивы Иды Верде примыкала специально оборудованная душевая, сияющая новенькими никелированными краниками и хирургической белизной кафельных стен. В третьем вагоне со снятыми перегородками располагался салон — темное дерево стен, плюшевые диваны, большой овальный стол, за которым группа собиралась на совещания и обеды.

Ида в домашнем холщовом платье — хорошо и для дороги, и для бивуачной жизни в экспедиции — лежала на диване, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, пускала дым, широким жестом откидывая в сторону руку с плоской сигариллой в длинном мундштуке, глядела на кипарисы, мелькающие за окном, и морщилась.

Нет, она решительно не понимает, почему надо тащиться в такую тмутаракань. От Баку еще несколько часов трястись на грузовиках. О господи! Зачем? К чему? За что? С тем чтобы выгрузиться на берегу Каспийского моря, неделю ставить палатки, налаживать съемочный быт, а потом снимать то, что можно прекрасно снять где-нибудь в окрестностях Ялты, а быть может, и вблизи их собственного дома? В конце концов, безлюдных пляжей в Крыму — навалом. Так нет же — изволь сначала помучиться!

Ида считала, что результат никогда не оправдывает затраченных сил, если затратить их слишком много. Хорошо получается только то, что дается легко. По крайней мере, у нее всегда было именно так.

Она злилась на Лекса за то, что не удалось отговорить его от этой ужасной экспедиции, и с начала поездки не сказала ему ни слова. Лекс — трус. Страшно боится не угодить Ожогину. Хочет сделать шедевр, вылизать каждый кадр. Отчасти он, конечно, прав — Ожогин с легкостью подписал договор на «Охоту на слезы» и с финансированием не поскупился. Однако разговор о длительном контракте — они с Лексом предполагали минимум на три года — отложил на потом. «Посмотрим, посмотрим, сначала надо сработаться», — пробормотал он со своим дурацким сонным видом.

Ну положим. Сработаться надо. Пощупать друг друга в работе не мешает. Ожогин — крут. Лекс — истеричен.

Еще испытание преподнесли им небеса в виде Александра Степановича Грина.

Грин с супругой, которая была моложе его на пятнадцать лет, занимали соседнее купе. В реальности Грин никак не походил на свои романы, точнее являлся их черным отпечатком. Ярчайшее, но катастрофическое мышление. Остановку поезда на выезде из тоннеля он трактовал как захват съемочной группы бандитами. В добродушном кондукторе, разносившем чай, видел отравителя.