Имажинисты. Коробейники счастья

Послереволюционная поэзия 1917–1925 годов. Это своеобразный период в литературоведении называют еще «ранним послереволюционным», «ранним советским» и так далее. Своеобразие же его обусловлено как судьбоносными для России и всего мира событиями, так во многом и смещением акцентов в русской поэзии, впрочем, начавшимся еще в 1900-е годы, а именно: заканчивается величественный, освежающий. Но и чуть ностальгический (особенно — Иван Бунин) «серебряный век» поэтического творчества с его обилием имен, что называется, первого ряда.

Итак, революционные потрясения 1905-го года вызвали смятение в творческой среде, а в поэзии расцвел эклектизм, правда, скорее в позитивном значении этого слова. Проявились поэты под знаменами самых экзотических «измов»: футуристы Владимир Маяковский и Давид Бурлюк, символисты Валерий Брюсов и Александр Блок, акмеистка Анна Ахматова, имажинист Сергей Есенин. Но ведь это не скопище многочисленных «дадаистов», имена которых давно забыты! Это Имена с большой буквы, а не те, про которых зло сказал Маяковский: «Кудреватые митрейки». Справедливости

ради: столь обиженный пролетарским трибуном Леонид Кудреватых стал добротным русским и советским поэтом, писал хорошие стихи, дожил чуть ли не до 90-х годов, написал замечательные мемуары-воспоминания о том интересном времени, где с большим уважением говорит о своем обидчике. Вот так-то!

…И не один Кудреватых отказался от модных «измов» и стал просто хорошим поэтом в силу данных природой способностей. Очень скоро отказались от постулатов символизма Блок и Брюсов, а какие-такие имажинисты и акмеисты выдающиеся русские поэты Есенин и Ахматова?

И только Маяковский («Мы — иллюминаторы новых городов») последовательно отстаивал свое право отказа от силлабо-тонического стиха и перехода в доминирующую ритмику, где рифма суть логически-смысловой вывод из стихотворной строки. Что ж, имел право, потому и стал Владимиром Маяковским. Резюме: если бог дал поэтический талант, то он и проявится, а всякая групповщина «измов» — это всего лишь детская болезнь, помноженная на специфику эпохи.

В целом в данном отношении и ранний послереволюционный период советской уже поэзии нес в себе черты символизма, модернизма, даже декаденса 1900-1910-х годов. Также шумел в зале Политехнического Давид Бурлюк, демонстрировал приверженность символизму Андрей Белый. и Саша Черный торил свою тропу. Оставались истовые акмеисты и имажинисты. Многих из них каноническое литературоведение относит к поэтам «второго ряда». Как клеймо поставили! И нам приходится открывать их заново.

Ниже мы публикуем стихи двух таких «истовых» имажинистов: Александра Кусикова и Вадима Шершеневича, — это содержание раритетной книжки: А. Кусиков, В. Шершеневич. Имажинисты. Коробейники счастья. — М., 1920.— 19 с. (без указания издательства).

Прочитай, уважаемый читатель, особенно — осваивающий искусство поэтического самовыражения. Стихи печатаются с сохранением орфографии и стилистики тех лет, т. е. до реформы русского языка (1960 г.).

Журнал «Приокские зори» № 4 от 2007 г.

Полумесяц и Крест, Две Молитвы, Два Сердца, (Только мне — никому не дано) В моей душе христианского иноверца Два Солнца А в небе одно. Звездный купол церквей, Минарет в облаках, Звон дрожащий в затоне И крик муэдзина. Вездесущий Господь, Милосердный Аллах — Ля иля иля-ль ла, [1] О во Имя Отца, Святого Духа, И Сына. Два Сердца, Два Сердца, Два Сердца живых, Два Сердца трепещущих равно. Молитвенно бьются в моей рассеченной груди, Вот закутанный в проседь черкес, Вот под спицами няня. — И мне было рассказано, Что у Господа Сын есть любимый, Что Аллах в облаках. Един. Разбрызгалось солнце в небе Лучами моей души, Надежд моих радужный гребень, Седину облаков расчеши. Нет во мне капли черной крови, Джин коснулся не меня — Я рядился в базу коровьем Под сентябрьское ржанье коня. Заколотым осень верблюдом Жертвой к рождению легла, В замке предугаданным чудом Припала

отмычки игла. Порешили, что буду немым я,— Но с червонным пятном на ноге Я прильнул на сладчайшее вымя, Когда ночь была в лунной серьге. Тайну месил я в кизеки, Выглядывал в базовую щель — Но вот, на лесной засеке Отыскал я незримую Ель. Вековая в небо верхушкой, В рассыпанный солнце овес — Я взобрался и в ночь прослушал Мерцающий шепот звезд. Сквозь сосцы бедуинки Галимы, Сквозь дырявый с козленком шатер, «Я» проникло в куда-то незримо, Как кизечный дымок сквозь костер. Не нагонит напев муэдзина, Не вернет призывающий звон, Если глас вопиющий в пустыне Бросил «Я» в неисходное «Он». Высохло озеро Савской царицы, Захлебнулся Ефрат — и в простор… Помни — нельзя укрыться, Если лучится укор. Так не укрылся Ирод, Волхвы не пришли к нему — Помни, — отжившему миру Не избегнуть ответных мук. Долго будут еще над отцами Сыпаться слез газыри, Пока все не проникнут сердцами В апельсиновый сад зари. Пока все не умчатся за грани, За нельзя на крылатом коне, — Будет веков умиранье, Быть Аль-Хотаме в огне. Будут еще потопы, Ковчег и все новый Ной. На бессильный погибели ропот Пришел уже Третий, иной. Был Назаретский Плотник, Погонщик верблюдов был, Еще один Черный Работник Не поверил, — и молотом взвыл. Ослята словами запели, Овны поклонами в зем — Прозрели, Прозрели, Прозрели, Два глаза его, — две газели Из колодца любви Зем-Зем. Сквозь мудрость сосцов Галимы Вскормленный ее молоком, В никуда я проник незримо Из база кизечным дымком.

1918–1920 гг.

О время грива поределая Я заплету тебя стихом, Подолгу ничего не делая, Я мчался на коне лихом. Уздой — порыв, надежда — стремя, Серебряное стремя дня. И выстраданный вздох мой — семя, Растущее вокруг меня. Швырнул я сердце звонко в эхо, В расстрелянный раскат грозы. — И пал расколотым орехом С нагорной выси мой призыв. Я мчался на коне крылатом В нельзя, за грани, в никуда, За мной дома и сакли, хаты, Аулы, села, города. Так что же, разве конь подстрелен, Иль эхо выкрала заря — Все сем небес подперли ели, Моих стихов священный ряд. Я все познал, еще познаю, Еще, еще, за мною все, Мы не в луну сабачим лаем Мы в предугаданный рассвет. Я этот мир в страну другую Несу в сознательном бреду. Я радугу дугу тугую Концами жилисто сведу. О в дали белая дорога, О сладостных томлений рок. Нет в небе Бога кроме Бога И Третий Я Его Пророк. Так мчись же конь, мой конь незримый, Не поредела грива дней, В четвертый мир неизмеримый, В заглохший сад души моей.