Иоанн III, собиратель земли Русской
Шрифт:
«Кто в чьих, Господь ведает», — подумала Василиса и закрыла лицо руками.
— Плачь не плачь, слезы не помогут. Ведьмины слезы — вода, ну, что же твои бобы, на кого ты их бросала?
— На тебя, государь боярин! Ты мое солнышко, лаской твоей мое сердце полно, не гневайся на бедную рабу твою…
— Прочь! Не подходи! Стою будто на угольях, угораздило меня связаться с чертовкой!..
— Правду же бобы сказывали…
— А что же они сказывали?
— После речей твоих ласковых говорить бы тебе не следовало. Да ведь
— Да скажешь ли ты, что бобы…
— Скажу, князь! Скажу! Красный боб говорит серому: не верь ни старому, ни молодому. Тот детей своих съест, а этот жену татарам продаст за гривенку власти.
— Ты смеешь?..
— Не я, бобы говорят, что Андрей Васильич не изловчился в рукопашной схватке и под ноги не глядит, а лежачий ворог ему сеть подставит. Сегодня первую петлю навязать хочет.
«Неужели она знает?» — подумал князь.
— Ну, что же ты еще от бобов прослышала?
— Ты не дал, боярин; вошел, бобы и замолчали.
— Ну, раскинь их опять…
— При тебе нельзя, а разве так: сядь ты спиной ко мне, да не оглядывайся, авось скажутся… Призадумался, князь!
— Чего тут думать! Ну, вот я сел по-твоему, раскидывай!
— Посиди маленько, заворожить надо; да пока заговор скажется, уже не поскучай, боярин…
— Ладно, ладно, только не мешкай, а то отец придет. Тогда уже и я не спасу тебя…
— Да чего мне бояться! Я себе гадаю, как умею, ворожбой не торгую. Помолчи теперь, государь боярин, а я примусь за дело…
Василиса завернула кубок с бобами в суконку, поставила на скамье, сказала: «Смотри же, не оглядывайся», — и вышла… Косой сидел терпеливо, но прошло более четверти часа, Василиса не возвращалась. Он несколько раз порывался встать, крикнуть, но какое-то невольное любопытство его удерживало. Наконец Василиса взошла в гридню и завесила князю лицо тонким полотенцем; загремели позади него бобы, рассыпались… В тишине, господствовавшей в гридне, раздался шепот, похожий на шепот человеческий…
— Вот что! — сказала тихо Василиса. — Да кто же этот дворянин?..
Опять шепот…
— Максим? Так что же?
Шепот.
— Будто?! Вздор какой! Как он смеет!..
Шепот.
— Так, иное дело, когда сама царевна за него…
Косой вскочил; Василиса мгновенно свернула суконку с бобами…
— Сама царевна за него! — воскликнул Косой. — Говори, говори, что дальше.
— Поздно, князь! Не послушался ты совета: говорила я, сиди смирно, нет, вскочил, теперь начинай снова, и то навряд; пожалуй, бобы теперь и отвечать не станут…
— Василиса, душа моя, вижу, что ты знатная художница. Видимо, что ты можешь знать подноготную; раскинь, моя лебедка, а я тебя в задаток поцелую.
— Не подходи, князь; когда гадать, так уж целоваться нельзя. Садись на место, только помни завет. Я опять
Прежним порядком Косой просидел около четверти часа один; нетерпение его волновало, эта четверть часа показалась ему русским часом, который, как известно, втрое длиннее обыкновенного. Наконец дождался. Василиса вошла, но с особенною поспешностью.
— Старик идет! Старик идет! — сказала она, убирая бобы. — Можешь, князь, сказать ему про нашу ворожбу, если себя не жалеешь…
— Пожалей и ты себя, Василиса! Гляди, чтобы о художестве твоем никто не сведал… Идет!..
Василиса ушла в спальню. Старик вошел, посмотрел на сына значительно и сел на свое обычное место.
— Ну, сынок, дело идет на лад. Дворецким назначен, по-моему, Шастунов, человек он надежный… Ну, а твои дела?..
— Что мои дела? Я княгини совсем не вижу; сегодня и то мельком, когда ей няня доложила, что сенная девушка, Мавра, слегла, государыня княгиня сказала: «Пусть князь о другой озаботится, это его дело».
— Что же ты, озаботился?
— Пришел к тебе спроситься. Мавра постельной была. Больно близкая к царевне — надо выбирать осторожно…
— Мало ли у царевича приписных сел и вотчин. Вели выбрать, только поглупее…
— А я так думал поумнее, да чтобы нам была преданна.
— А где такую возьмешь? Старую нельзя, княгиня рассердится, а молодая сейчас себе найдет между теремными покровителя и от нас отшатнется.
Вошел дурак и, размахивая своей дурацкой шапкой, стал прогуливаться по гридне.
— Ты зачем пожаловал? — спросил Патрикеев.
— Видишь, совсем стемнело, скоро петухи запоют, а ты еще не спишь! Положим, ты молодец, да я-то не лошадь: пора прилечь, а пока ты в гридне, мы торчим в переходах, то и дело щелчками ободряемся. Так прощай, боярин, покойной ночи!
— Твоя правда, дурак! Точно с дороги дальней вернулся я, совсем разломило. И после обеда спать не дали, к государю позвали. Ну так прощай, сынок, про сенную завтра перетолкуем…
— Милости просим, — сказал шут, низко кланяясь Косому и указывая на двери… Тот перекрестился, поклонился и ушел, рассуждая: «Нет, неспроста дурак тебя спать гонит!»
«Нет, — подумал Патрикеев, — ты приходил, Косой, не про сенную толковать. Другая приманка: попадешься».
— А где Василиса?
— Она в своей каморке сидит, с гостем…
— Гость уже здесь? Зови его ко мне в опочивальню.
Василиса привела гостя в опочивальню, сама вышла и заперла в образную двери; боярин слышал, как она заперла и вторую дверь в гридню, но не поверил, вышел в образную и тогда только успокоился.
— Ну, Мунд, тебя в этой одеже, чай, никто на Москве не признает, а все нельзя тебе тут оставаться. Что тебя это, глупого, укусило: на площадях, на рынках, где только народ ни соберется, кричишь во всю холопскую силу противу Москвы да противу Ивана! Дурень, дурень, тому ли я тебя учил?..