Irrehaare

С моими глазами что-то не так; вроде и вижу ими, но как-то странно.

А они стоят надо мной и спорят. А тот, что вооружен, еще и пинает меня время от времени.

— А что, я хотел лезть во все это? Я?

— Не тарахти, не тарахти. Вполне возможно, что скоро придется закрыть всю вертикаль. И ты это сделаешь, потому что кто-то это делать обязан. И станешь больше уважать собственных людей. Понял?

— Да что ты мне тут, бля…

— Алекс! Сколько погибло, а? Сколько?

— Семеро…

— И

это из полных двух десятков состава группы; одни ветераны из Оз. И так уже у всех шарика за ролики заходят. Или ты бандой психов хочешь командовать?

— Тоже мне, тактик нашелся, полководец великий; сам же нас загнал во все это, чтоб тебе Аллах… А, к чертовой матери!

— Ну и чего ты его так пинаешь, чего? Что это вообще за тип?

— Аномалия какая-то. Вот сам погляди, я его трижды уже… А он? Дышит, сукин сын.

Я вижу того, другого, безоружного, как он склоняется надо мной, присаживается на корточки, присматривается к моей груди, разорванной кривыми следами внутреннего поглощения, и к моему лицу.

— Ты считаешь, он меня видит?

— А я знаю? — пожимает плечами Алекс. — Наверняка, это еще одна штучка Самурая. С его коэффициентами…

Гражданский какое-то время молчит.

— А ну-ка засади ему всю обойму промеж глаз, — предлагает он с сомнением., — а там поглядим, что будет.

С моими мыслями происходит нечто странное; я вроде бы и размышляю, но как-то странно. И пускай засаживает, — сонно бормочу я, — пускай себе засаживает мне промеж глаз, и поглядим, что будет.

Я слышу какой-то лай, какое-то шипение — вроде песни, какие-то крики, бури, штормы, торнадо, вихри. А может — и тишину. Не знаю; мир удирает от меня, нечто странное происходит и с ним.

Мы летели. Еще перед тем, как открыть веки, еще до того, как убрать из ушей тупой нажим белой тишины, я узнал это по вибрации, что пронзала все тело от холодного пола; так должна была дрожать вся машина. Мы все тряслись в синхронных конвульсиях — она, я, эти люди, голоса которых я постепенно начинал слышать.

— …семнадцать, повторяю: семнадцать…

— На восьмой Стервятники, в ключе.

— Пошли снаряды.

— Держитесь сзади, во Врата сходим камнем!

— Так это их автоматические истребители, а? Мать их за ногу…

— В этой вертикали должна иметься хоть какая-то зацепка, во всех остальных поставлены блокады передвижения, а тут они доходят до самой Чудесной Страны; парочку веков еще постоим на месте и… Блин…!

— Камикадзе, и в школу не ходить!

— Э, гляди, парень открывает глаза.

Мы летели. Я распознавал звуки, предметы, лица. Вот это вот: шум винтов вертолета; вот это: внутренности его кабины; а это вот: тот самый гражданский, который почти приговорил меня к смерти, которая так и не наступила, окруженный усталыми, перемазанными кровью и пеплом солдатами. Я валялся голым на полу, откуда все казалось

каким-то гротескным, перерисованным, чуть ли не сюрреалистичным, даже направленный на меня неким китайцем в рваном противоосколочном жилете ствол неуклюжего оружия, словно сросшегося с его предплечьем — даже отблеск его шершавой глади, зловещая точность объединения в этот фетиш уничтожения металлических и неметаллических краев, изгибов и выпуклостей — все это казалось мне болезненным извращением реальности. Когда мне захотелось поднять руку, ну, и когда я поднял и осмотрел ее — и это была действительно рука, моя рука — я чуть ли не удивился, ожидая, что и сам превращусь в подобного рода карикатуру.

Гражданский взял у кого-то из солдат нож, наступил своей ногой мне на ладонь, склонился и отвел в бок мой указательный палец. Вертолетом все время бросало из стороны в сторону; если бы не ремни безопасности, гражданский наверняка бы вылетел с сидения. Меня никто ремнями не пристегивал, так что я все время катался туда-сюда по полу. Солдаты пинками отбрасывали меня в центр. Я пытался усесться, за что-нибудь схватиться — но меня все время сбивали.

Гражданский отрубил мне указательный и средний палец, затем, надрезав безымянный, придержал нож.

— Кто ты такой? — спросил он, когда я уже перестал вопить; отрезанные пальцы перекатывались на покрасневшем металле.

В ответ меня начало рвать. Тогда он отрубил мне безымянный палец, а заодно и мизинец, после чего схватил за большой. Я все время скользил по стальным плитам — это из-за крови.

— Кто ты? — спросил тот еще раз.

Я постарался удержать рвоту, даже вдохнул, но ответить не успел, потому что вертолет резко ухнул вниз, у гражданского дернуло руку, и, несмотря на сопротивление кости, он мне отрезал и большой палец.

— А теперь отшманай ему еще и яйца, — ворча, посоветовал негр, занятый сражением с застежкой своих ремней.

— Я… — начал было я на вдохе.

— Ну? — склонился надо мной гражданский.

Этот нож…

— Я… — Честное слово, я хотел ему ответить, только мне неожиданно перестало хватать слов, язык не знал, какие гласные артикулировать; меня заклинило на средине предложения, которое было в голове уже почти что составлено: до меня дошло, что я не знаю собственного имени. Имени, фамилии, возраста, прошлого. Более того, я и настоящего не знаю. Разум тут же начал генерировать каскады вопросов. Где я? Что происходит? Кто эти люди? Почему я не помню ни их, ни себя?

Страх.

В моей собственной крови. Я все жевал и пережевывал воздух.

Гражданский вновь склонился надо мной. Нож. Пальцы.

Я потерял сознание.

Он бил меня по лицу, пока мои губы не лопнули; но в себя я пришел чуть раньше.

Жарко; солнце слепит даже сквозь розовую мглу стиснутых век. Я лежу на чем-то мягком, нечто мягкое меня прикрывает. Все тело горит, вопит каждый нерв, само существование — это пытка.