Исключая чувства
Шрифт:
Опыта хватало, чтобы понять: любая ее слабость в следующем же скандале — а скандалили они теперь часто — будет использована. Мать в выражениях не стеснялась совершенно. Ларе, наверное, не очень хорошо удавалось скрыть свой вечный раздрай и скорбь, потому что даже их мать использовала как оскорбление и признак неблагодарности. Мол, нашлась страдалица, у других ни воды, ни еды, родителей вообще никаких, а она тут еще что-то из себя корчит.
Со временем Лара научилась держать лицо в любой ситуации. Научилась не плакать. Если шла в школу после очередной ссоры, то на все
Научилась еще в начальной школе не реагировать на насмешки, но осаживать и словесно, и в драке, если потребуется. Научилась давать сдачи наглым дворовым хулиганам старше ее года на четыре: знала, что мать не вступится, а только скажет, что это ее проблемы и решать их она должна сама.
Лара всему научилась: учителя пересказывали друг другу ее саркастичные ответы одноклассникам, дворовые пацаны хотя бы отчасти прониклись уважением, больше никто не пытался ее задирать, никто ни разу не увидел ее слез, — и чувствовала себя при этом самой незащищенной девчонкой на свете: отлично понимала, что если не справится самостоятельно, то никто не подстрахует.
К годам ее учебы в старших классах дома окончательно воцарился ад. С матерью Лара общалась только по необходимости. Они даже не здоровались и не прощались друг с другом, почти не взаимодействовали.
Атмосфера была соответствующая. Либо ледяное перемирие — и тогда, пока они вдвоем притворялись, что у них обычная семья, дозволялось обсудить насущные бытовые вопросы, — или же очередной скандал, где Лара пыталась аргументировано доказать свою правоту, а в ответ слышала упреки и оскорбления, а то и получала вполне физические удары.
В выпускном классе Лара с горечью приняла, что любви к матери не осталось. Обида. Жалость. Долг. Отвращение. Огромное желание убраться от вечного источника боли куда подальше — да. А любви больше не было.
Мать контролировала каждый ее шаг, как будто хотя бы раз Лара пришла домой поздно или в нетрезвом виде — ей вполне хватало мозгов не связываться с дурными компаниями.
Карманных денег не было никогда. Каждый раз на проезд или шоколадку приходилось выпрашивать деньги и чувствовать себя последней приживалкой. Подрабатывать мать запрещала.
К восьми часам вечера Лара всегда была обязана вернуться домой. Исключений не существовало. Когда в восемь ее сверстники только отправлялись куда-нибудь гулять, Лара кисла в своей комнате. Не то чтобы у нее существовало много возможностей с кем-то подружиться. Где? С таким-то образом жизни.
Бунтовать Лара не могла. Не придет в школу — мать узнает. Сбежит из дома — узнают в школе. Уехать из Петербурга — это на какие деньги? С отчаянием на грани помешательства она ждала восемнадцатилетия. Готовилась к экзаменам, искала информацию о Москве, о льготах, планировала, как будет жить.
Сил мечтать или надеяться на лучшее не осталось. Была одна цель — освободиться.
Глава 20
У могилы
Тогда она часто отводила глаза в сторону, на эту самую березу, ставшую родной всем ее сокрытым переживаниям, чтобы ни мать, ни кто из родственников или сослуживцев отца не поняли, что творится у нее внутри. Взгляд выдал бы, а Лара не хотела выворачиваться нутром наружу. Не перед этими людьми точно.
Казалось, уже ни к чему: ни в бога, ни в загробную жизнь у Лары веры не нашлось бы, но спустя годы она получила шанс на уединение. На минуты, которых раньше не хватало: откровенные и личные, лицом к лицу с собственной болью и тоской.
Без посторонних, без их причитаний и толкотни, без бесполезных ритуалов, когда все стремятся поесть да выпить с одним оправданием: душе покойного требуется память отдать. Как будто память об умерших живет исключительно благодаря покосившейся конфетной пирамиде на могиле и водке с блинами в желудке.
Каждый раз в том же скором темпе, в каком взрослые пьянели, чинные поминки превращались во что-то сюрреалистичное. Зачем-то на кладбище проводили по пять часов. Зачем-то начинали разговоры на совершенно отстраненные темы. Зачем-то силком пихали в себя горы принесенной еды. Детей (редко, но бывал и кто-то кроме Лары) отправляли куда-нибудь подальше, чтобы не слушали взрослых бесед. Впрочем, к лучшему. Иногда обсуждения были столь неуместны, что Лара не знала, куда себя деть.
Что ж, теперь ее хотя бы никто не неволил в этой показухе участвовать.
Совсем продрогнув, Лара поднялась с кованой скамейки, едва не уронив лежавшие до сих пор на коленях цветы. Удержала, рискуя переломать стебли, чуть слышно зашипела про себя, когда шипы прокололи кожу сквозь ткань перчаток. Букет уместился в просвете между посеревшими искусственными цветами и основанием памятника, Лара, выпрямившись, постояла на месте несколько минут, вглядываясь в фотографию отца.
Ей всегда иррационально мерещилось, что он прямо в глаза ей смотрит, подобно Джоконде. Глупость на самом деле. Просто ей очень хотелось, чтобы и правда смотрел, чтобы нашлась связь — вот такая, тонкой, мерцающей паутинкой, протянувшейся между бытием и небытием, но жизнь, к сожалению, была лишена чудес.
До отправления поезда было еще сорок минут, и Лара пила кофе, надеясь, что муть, вихрившаяся в голове и за грудиной, скоро исчезнет. Перемены в виде нового после ремонта цвета вокзальных стен мало защищали от воспоминаний. В мыслях облик зала ожиданий просто раздваивался на себя десятилетней давности и на себя нынешнего. Отличий находилось немного. Зато Лара изменилась кардинально.
Ужасно, какой уязвимой она была в восемнадцать. Как боялась потратить лишние деньги на еду, потому что совершенно не представляла, во сколько ей обойдется незапланированно-ранний переезд в Москву. Деньги у нее уже были, но она прекрасно понимала, что тратить их стоит с осторожностью.