Искусство и его жертвы
Шрифт:
Весь обряд венчания длился минут сорок. Наконец вкусили вина и просвиры и восславили Господа, обменялись кольцами и поцеловались.
Денег священнослужитель не взял, но сказал, что на нужды храма можно пожертвовать. И велел свечнице принять.
Вышли на свежий воздух возбужденные, просветленные и какие-то обновленные. Солнце ударило им в глаза. А в ушах стоял гул мотора.
— Что это? — спросила удивленная Нюся.
— Ой, гладите — аэроплан! — закричала Саша, пальчиком показывая в небо над Киевом.
— Да, — сказал Ваня, это Уточкин. Сообщали в
— Грандиозно!
— Мы венчались в день полета аэроплана! Чем не символ?
— Воспарим, как он!
— Ура!!!
— Господа, так поехали же праздновать. У меня в горле пересохло от ладана. Организм мой требует шампанского!
Мама, узнав о тайном венчании, ничего не произнесла, только, сняв очки, провела пальцами по векам, словно вдавливая слезы в слезные мешочки. И проговорила несколько холодно:
— Жизнь твоя, девочка. Коли знаешь лучше меня, как жить, поступай по-своему… — Тяжело вздохнула. — Ладно, поздравляю. И совет вам да любовь… Что стоите, как памятники? Надо же отметить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С Клаусом она встретилась восемь месяцев спустя, тоже в Царском Селе. Тоже в парке, но уже зимнем, запорошенном снегом, хоть дорожки и чистились, но огромные комья то и дело свергались с веток, обсыпая гуляющих с головы до ног. Впрочем, гуляющих было мало. Нюся встретила двух-трех, не больше. А потом — Клауса…
Думала ли она о нем? Думала, конечно. Потому и пошла. Неужели встретятся? Встретились.
Почему пошла? Почему думала?
От зеленой, непроглядной тоски. Одиночества. И отчаяния. Новобрачная — и соломенная вдова. Не абсурд ли?
Нет, вначале все складывалось прекрасно: Киев, май, сумасшедшие ночи молодоженов, море цветов и море шампанского. Вскоре, в первых числах мая, укатили в Париж. Там продолжили разгульную жизнь, промотав за три месяца чуть ли не половину отцова наследства. Брат Андрей пытался привести их в чувство — бесполезно! Пропадали в Латинском квартале, познакомились и сошлись с молодыми поэтами, музыкантами, живописцами. Пили абсент и курили гашиш. Модильяни написал ее портрет. Юный Модильяни. Дедо Модильяни (полное имя Амедео, но друзья звали Дедо). Шумный, бесшабашный, вечно подшофе, с лихорадочным взором. Николя и он подружились на основе своей любви к африканской скульптуре. Николя показывал ему фотоснимки статуй, привезенных из Абиссинии. Итальянец приходил в изумление. (Правда, не совсем итальянец — корни имел еврейские.) Говорил, что вот это, именно это — подлинное искусство, без налета Античности, без влияния Ренессанса. Сам пытался лепить такие же головы — удлиненные, странные, загадочные. И Горенко-Гумилева-Ахматова получилась у него непонятной, вещью в себе. Но такой она и была, в сущности, схвачено совершенно верно…
В Петербург вернулись под конец августа. Жили в Царском Селе у матери Гумилева. Вскоре Нюся поехала навестить родственников в Киеве. Не успела как следует отдохнуть с дороги, как пришла телеграмма от Гумилева: "ЕСЛИ
Господи, опять в Африку? Что за наваждение! Снова переживать за него и томиться, не имея месяцами известий… Вот несносный характер! Будто бы в России мало интересного. Есть такие углы медвежьи — никакой Абиссинии и не снилось!
Но поехала, поехала, разумеется. Проводила его на поезд (экспедиция следовала в Москву, а потом в Одессу, минуя Киев). Обещала ждать, сохраняя верность. Но потом вдруг встретила Клауса…
To есть не потом, не сразу, снова гостила у матери в Киеве, к декабрю вернулась в Царское Село. Гумилев не писал, не телеграфировал. Было страшно, неуютно, холодно.
И пошла в парк. По наитию пошла, словно что-то гнало: надо, надо, иди, иди. И пошла. Добрела до замерзшего пруда, села на пенек. Тишина стояла первородная. Заколдованный парк. Берендеева вотчина.
— Здравствуйте, Анна…
Даже вздрогнула. Не поверила, не могла поверить. Вот действительно сказка. Сказочный Берендей собственной персоной.
И усы в инее. Шапка меховая, а на ней шапка снежная. Улыбающиеся глаза. Серые, лучистые. Только у него одного такие.
— Здравствуйте, Клаус. Я не слышала, как вы подошли.
— Я старался не хрустеть сапогами. Двигался за вами от центральной аллеи. Впрочем, конспирация была ни к чему: вы погружены в свои мысли и не реагируете ни на что.
— Да, со мной такое случается иногда. Вроде перехожу в иную реальность. Выпадаю из этой. И особенно в церкви.
— Да, в церквах особая аура… Часто ходите в храм?
— Можно было бы чаще, да недосуг.
— В церковь непременно надо ходить. В ней одной спасение от невзгод. — Сразу посерьезнел. — Только в ней имеем успокоение.
Продолжала сидеть, потому что, встав, оказалась бы выше его на полголовы.
Кожаной перчаткой потрепал ее по воротнику из лисицы, стряхивая снег.
— Вы совсем дама сделались. Повзрослели очень.
— Замуж вышла.
Выгнул левую бровь.
— Правда? За кого?
— Дворянин, студент университета. Учится на этнографа. И теперь в экспедиции в Абиссинии.
— В Абиссинии? — Он задумался. — Да, я слышал. Академик Радлов во главе?
— Верно, верно: Радлов организовал.
— В Абиссинии у нас свои цели. Не должны уступать ее конкурентам.
— Нет, у мужа чисто этнографический интерес.
— Полагаете? Может быть… — Тонко улыбнулся. — Пишете стихи?
— Понемножку. Приготовила первый сборничек. Но пока не могу найти мецената, кто бы оплатил.
— Неужели? — В этот раз улыбнулся широко; зубы были крепкие, ровные, но слегка прокуренные. — Отчего же не позвонили мне? Я ведь оставлял телефон. Или потеряли бумажку?
— Нет, не потеряла. — Опустила глаза. — Просто постеснялась.
— Глупости какие. Приходите завтра сюда же. Приносите рукопись. Помогу, чем смогу. — Наклонился и поцеловал ее в губы.
Нюся услыхала запах табака — дорогого, вкусного, не такого, как у Николя, от которого у того бывает кисло во рту.