Источник

Миченер Джеймс Элберт

Он тычком отправил своего гостя за дверь, но таким образом Иехубабел оказался прямо под статуей Антиоха и, обретя новую для себя смелость, презрительно обозвал его дураком, после чего плюнул на дискобола, сказал, что такое тщеславие подлежит уничтожению, и покинул гимнасиум.

Тем же вечером Тарфон пересказал этот разговор Мелиссе, и она расстроилась, что Иехубабел так глупо вел себя. Она была готова простить его непонимание смысла ее действий, потому что греческий образ жизни в самом деле должен был казаться странным строгим, аскетичным евреям. И поэтому, пользуясь свободой греческой женщины, она позвала Двух из своих рабов, которые с небольшими светильниками проводили ее

до дома Иехубабела, где она неподдельно удивила его настойчивостью своего желания войти в дом, где, подобно знакомой соседке, Мелисса села на стул в кухне.

– Иехубабел, – начала она на койне, – я расстроена той враждебностью, которая растет между тобой и Менелаем.

«Она опутала моего сына, – подумал еврей, – а теперь хочет заманить в ловушку и меня. Но с какой целью?»

– Но еще больше меня расстроило, что ты поссорился с моим мужем. На самом деле Тарфон – лучший друг для вас, евреев. Он старается смягчить каждый закон.

«Ага! – подумал еврей. – Значит, есть какой-то новый эдикт, о котором Тарфон побоялся рассказать мне лицом к лицу. И послал жену обманывать меня».

– Мой муж и Менелай – оба рассказали, что ты обо мне думаешь. Поверь, Иехубабел, ты ошибаешься. Я всего лишь помогаю Тарфону, чтобы в Макоре было хорошее правление, и пытаюсь показать твоему сыну все величие нашей империи. Но дело не во мне. А в Менелае. Неужели ты не понимаешь, какой у тебя потрясающий сын? Что придет день, когда он станет правителем этих мест?

Иехубабел отпрянул от женщины, которая так искушала его. Теперь-то он понимал, почему Беньямин пал жертвой ее очарования: она была не только изящной и соблазнительной женщиной, но, слушая ее, становилось ясно, что только такие женщины должны говорить об империи и заниматься образованием молодых людей.

– Если ты не будешь сотрудничать с нами, – сказала она, – нас в Макоре ждут тяжелые времена. На следующей неделе пройдет очередной обыск. В поисках обрезанных.

Она должна была сказать еще что-то, но Иехубабел больше не слушал ее. Он думал только о пекаре Затту и его жене Анат. Вместе с ними он вступил в заговор для нарушения закона, и если их задержат, то конечно же в этот раз казнят и его. И если Мелисса говорила в общем-то об обычных переменах в обществе – если евреи будут хорошо вести себя, то настанет день, когда такой мальчик, как Беньямин, может стать правителем, – то Иехубабелу предстояло принять последнее решение о судьбе народа, избранного YHWH. В надменности своей морали он не мог понять, что Мелисса говорит не о политике и не об обществе, а совершенно о другом: о жадном стремлении, испытываемом многими греками, чтобы их исключительное ощущение артистизма и красоты философии было дополнено строгими моральными правилами.

– Неужели ты не понимаешь, что мы сами стыдимся этого бичевания? – спросила она.

Но Иехубабел был глух к ее призыву установить гармонию в отношениях евреев и греков. В последних он видел лишь злобных и жестоких угнетателей, а она умоляла его смириться с Антиохом IV и его планом эллинизации всего восточного мира, но для евреев он был всего лишь Эпифаном, самозваным богом, который убивает младенцев. Она старалась обрисовать ему, каким станет мир, если удастся справиться с сегодняшней религиозной неразберихой, но он не слышал ее. Она говорила, что Греция может стать светочем всего мира, а он думал об иудаизме, который отступает, теряя свои позиции, но вот теперь в испытаниях, что ждут его впереди, он сможет обрести прежнюю чистоту. Время диалога между эллинизмом и иудаизмом прошло; порой еще встречались случаи, когда между интеллектуальным греком и морализирующим евреем могли возникнуть какие-то плодотворные

отношения. Они подпитывались лирическими воспоминаниями о давнем единении, но греки вели себя столь глупо, а евреи были настолько упрямы, что эту брешь было уже невозможно заделать. Через двести лет после этого вечера и недалеко от этих мест в Галилее возникли родившиеся из эллинизма поиски более гибкой и приемлемой религии, и этот союз грека-философа и еврея-христианина высек искру, которая зажгла весь мир. Не догадываясь о том, что должно было случиться, Мелисса грустно пошла домой. Все попытки ее поколения чего-то добиться ничего не дали.

Когда она ушла, Иехубабел не стал медлить. Он послал жену пригласить самых уважаемых людей еврейской общины, включая и пекаря Затту, и, когда они собрались у него на кухне, он сказал:

– На следующей неделе тут будут осматривать всех младенцев мужского пола.

Затту побледнел. Пекарь понимал, что рано или поздно этот момент придет, и был готов к нему, но теперь он смотрел на людей постарше в поисках указаний – и услышал их от Иехубабела.

– Мы должны уйти из Макора, – сказал он.

– Куда? – спросил Затту.

– В болота. В горы.

– Сможем ли мы там выжить? – усомнился пекарь.

– А сможем ли мы выжить здесь? – возразил Иехубабел.

Развернулось серьезное обсуждение, как евреи смогут существовать вне пределов города. Все выражали опасения, пока Иехубабел не напомнил:

– Столетиями наш народ жил таким образом. Сможем и мы.

– Но ведь нас так мало, – усомнился Затту, хотя именно ему угрожал смертный приговор.

И тогда в первый раз в жизни Иехубабел взял на себя роль пророка:

– Я уверен, что и другие евреи в других городах должны будут осознать, что под греками у них нет никакой надежды. Я уверен, что и другие евреи ведут такие же разговоры… как мы… сегодня вечером.

Он замолчал, оставшись стоять, и перед мысленным взором его смущенных и растерянных слушателей предстали те жестокие преследования, которые ждут их соотечественников-евреев. И к полуночи все пришли к соглашению: при первых же признаках всеобщего обыска все, кто собрался в этом помещении, вместе с семьями покидают Макор, чтобы как-то выжить в горах и болотах. Провожая каждого до дверей, Иехубабел смотрел на него и спрашивал: «Даешь обет?» И никто не уклонился.

В конце недели, когда напряжение достигло предела и никто не знал, откуда обрушится очередной удар, пришло долгожданное облегчение – с командой борцов, приплывших с Кипра, из Птолемаиды вернулся Meнелай. Тарфон радостно объявил, что устраивает публичное зрелище – встречу между киприотами и борцами из Макора, в ходе которой он сам выйдет против второго номера команды Кипра.

– А их чемпион встретится с нашим, с Менелаем!

Полный гордости, он положил руку на плечо своего вернувшегося воспитанника, и молодые атлеты заторопились в гимнасиум.

К полудню его двери были распахнуты настежь, и горожане быстро заполнили все каменные ступени зала для состязаний. Евреи были вынуждены стать зрителями. В противном случае можно было бы предположить, что они подчеркнуто отказываются принимать участие в празднестве потому, что считают его языческим ритуалом. Поэтому в первом ряду, напротив ложи Мелиссы, расположился Иехубабел. Он сидел с мрачным упрямым видом, сложив руки на округлом животике, и не поднимал взгляда от песчаного покрытия арены. Необходимость смотреть, как его сын предстанет во всей наготе, была для него унизительна, и вообще его присутствие здесь в этот непростой день, когда над еврейской общиной нависла опасность, было для него очень тяжело, и Иехубабел не пытался скрывать, как он оскорблен.