История всемирной литературы Т.6

Бердников Георгий Петрович

Одушевление природы у Петефи исполнено внутреннего движения. Этим нов, свеж тот образный эквивалент состояния души и природы, который находит и совершенствует поэт. Словно стихийное фольклорное жизнелюбие переходит, переливается в почти программный романтический гуманизм. Поэт как бы эстетически поддерживает лучшие, запечатленные в душе, в характере человеческие качества. Человек, его порывы не просто облагораживаются, осветляются в волшебном зеркале природы («Тучи», «В начале осени», 1847 и др.), а становятся несравненно прекрасней, величественней (стихотворения того же года «Мое сердце», «Видал ли кто...»). Ибо они осветляются в глазах поэта, жаждущего, чтобы мир и человек стали чище, лучше, совершеннее.

По мере размежевания с патриархальными идеалами и косными вкусами, эта гуманистическая мечта, а с ней образная система естественно и закономерно становились социально-мятежными. В 1846—1848 гг. с природой у него метафорически связуется не только настроение, — все чаще протягивается нить более широкой, гражданственной

ассоциации. Осветляемые природой человеческие отношения и очеловечиваемая природа, ее изменения, покой и буря начинают словно бы участвовать в нужной для свободы, для личного и народного счастья общественной борьбе. И, возвещая эту социальную потребность и требовательную волю осознающего ее поэта, нарождается некая «технико-антропологическая» метонимика борьбы. Сердце поэта — залежь той «руды», из которой куются «мечи свободы» («Мое сердце», 1847). Цепи рабства — вот металл для рельс, истинный материал общественного прогресса («На железной дороге», 1847). Возникал условный, как бы «социальный», даже социально-бунтарский пейзаж. Мерзлая степь в снегу — будто зябнущая в латаном рубище и опорках; вообще в ней чудится нечто бедственное, уныло-немощное («Зимние вечера», «Степь зимой», 1848). Рассветное же небо гневно багровеет при виде вероломного обмана Вены («1848»). А юная весна, пред лицом которой «пустыми слезами» исходит «трусливый тиран-зима», или треплющее и топящее неприятельские армады море — это уже сама призываемая, благостная и карающая революция («Смерть зимы», «Весне», «Восстало море», 1848).

Оживали и трагические ассоциации с полной казней и расправ историей венгерского освободительного движения. И все же философско-поэтическое мировосприятие Петефи, которое «диким первоцветом» распускалось на фольклорной почве, не только в истоках, но и в конечном смысле своем — непобедимо-светлое. По всему лирическому складу Шандор Петефи гармоничен. Как щемяще-нежно звучит рефрен-строка из песенки его детства — в стихотворении «В родных местах» (1848). Глубокие, возвышенные чувства будит этот немудреный припев, потому что в нем — не просто воспоминание, а и напоминание о гармонии, которую поэт бережно несет и через взрослую, сложную жизнь как обязывающий чистый идеал. Но и другой рефрен приходит на ум — из стихотворения «Осенний ветер шелестит...» (1847), тоже мирный, почти идиллический («склонив на грудь усталую головку, спокойно, тихо спит моя жена...»). Однако все содержание здесь иное. Обняв одной рукой дремлющую юную жену, поэт в другой держит «молитвенник и катехизис свой», — читает зажигательную историю революций. Драматическая сила стихотворения зиждится именно на контрасте лирически мирного рефрена и воинствующего содержания. Ибо автор полон страстного желания отстоять, охранить мир и гармонию от наступающих на нее социальных зол.

В единстве возвышенного гуманизма, патриотической скорби и исполненной социальных надежд гневной угрозы — оригинальность его лирического мира. Политика, революция, как и стихийное народное жизнеутверждение, у него в крови; первое — лишь выношенное, напряженное, поглощающее все умственные и душевные силы, а потому впечатляюще-действенное продолжение другого. Поэтому так захватывает читателя собственно политическая лирика Петефи: она вырастает из всего остального. Как из одушевления природы естественно нарождалась мятежная цветовая символика (красное солнце, заря, знамя), так из исторических ассоциаций с народно-освободительными войнами — вызывающе-злободневная метафора (стихи — «голодраные витязи»). Сама растущая социальная заостренность его поэзии, страстная обеспокоенность судьбой народа подводили к политической лирике.

Ш. Петефи

Литография М. Барабаша. 1845 г.

Своеобразный «мост» от поэтического созерцания к убежденному действию — философская лирика Петефи. Она, с одной стороны, не утрачивает свойственной поэту непринужденной, почти фольклорной и разговорной простоты выражения. С другой же стороны, философические его стихи интеллектуально глубоки. Лирическая интонация словно впитывает огромный духовный опыт, почерпнутый поэтом из литературы, истории, жизни, от Шекспира до Французской революции, от венгерских крестьянских войн до уроков европейского 1848 г. Возьмем хотя бы стихотворения «Человек», «Суд» или «Света!» (1847), где звучат поистине «гамлетовские» вопросы, осознаются заблуждения и противоречия. Какие напряженные раздумья над трудностями освободительной борьбы, над будущим народа и человечества («Быть иль не быть поэтом», 1845; «Сумасшедший», 1846; «Одно меня тревожит...», 1846; «Стыд поражений, бегств позор...», 1848). Создается тот характерный сплав мыслей и настроений — вдохновенных надежд, стыда, тревог, сожалений и гневного непокорства, который делает Петефи в венгерской поэзии едва ли не зачинателем современного лирико-полифонического жанра, драматического монолога, вдохновляемого единой выстраданной темой.

При этом Петефи и в самой драматически

напряженной лирике не утрачивает внутренней цельности. Это редкий дар, особенно в кризисную пору, и тут венгерский поэт совсем не похож на Гейне, который мучился трагическим разрывом, расщеплением «эллинства» и «назарейства». У Петефи даже в надрыве «Сумасшедшего», в бурном отчаянии «Ужаснейших времен» (1849), «Жизни или смерти» (1849), когда все уже предвещает поражение и в кольце задушивших европейскую революцию врагов высится один «мадьяр со спутанными волосами над окровавленным челом» (пер. Л. Мартынова), остается нечто цельное. Везде словно вопиет сама оскорбленная в его душе и попираемая в мире гармония; везде ополчившимся на нее силам бросается безоглядно-самозабвенный вызов. Трагизм и свободолюбиво-мятежный порыв в будущее у него, будь то отдельное стихотворение (например, «Суд») или все творчество, — неделимое целое, которое невозможно разъять, не обеднив лирического мировосприятия, могучего именно этим единством. Ибо трагичность Петефи как бы включает, несет в себе нарождавшийся отнюдь не из утопических надежд исторический оптимизм. Он и служит неким «катарсисом» переживаемой им трагедии, позволяющим ему и читателю, хотя бы идеально, преодолеть дисгармонию, не утратить социально-гуманистической мечты.

Петефи хотел быть земным поэтом, создав рай наяву, а не в «тридесятом царстве» «несбыточных мечтаний» (стихотворения 1847 г. «Небо и земля», «Мудрствование и мудрость»). И землей его, опорой самого оптимизма была живая жизнь во всей целостности, в своих простейших и высших созидательных проявлениях. Не одна лишь всеочищающая гармония природы, не только выношенное веками народное убеждение в превосходстве жизни над смертью, любви над ненавистью, в нераздельности счастья личного и общего (об этом его стихи: «Мироненавистничество», 1846; «Звездное небо», 1847). Постепенно опорой становилась также освободительная борьба, эта практическая школа исторического творчества, создания земного рая: очеловечения самого человека. Этому историческому требованию и служила его поэтическая лирика, нерасторжимая, как легко убедиться, с философской. Тот же накал страсти, та же пытливость мысли, разве что более призывной и заостренной, прямо обращенной к слушателям разных званий и состояний, врагам и единомышленникам.

Неудивительно, что и по форме политические его стихи — почти всегда прямое обращение. Это либо обличительная речь, полная сарказма и насмешки («Дворянин», 1844), гневный и гордый вызов («Дикий цветок», 1944; «Магнатам», «Довольно!», 1848), окрашенный иногда словно мужеством отчаяния («Песня о черно-красном знамени», 1848, «Тиха Европа», 1849), либо же — вдохновенное ободрение, укоризна или призыв к близким и безвестным соратникам, друзьям («Венгерская нация», 1846; «Мужчина, будь мужчиной», 1847; «На виселицу королей!», 1848 и др.). В этих стихах и с этими стихами Петефи в прямом смысле выходил к живой народной аудитории — в зал, на улицу, на площадь, на трибуну; к реальному общественно-политическому действию, в котором, как он верил и доказал, поэзия тоже могла быть острым оружием. Его «Национальнаяа песня» (1848), первое произведение бесцензурной печати, которое во всеуслышание читалось всюду, по праву стала настоящей поэтической прокламацией революции. Стихотворение «Уважайте рядового» (1849), размноженное в виде листовок, распространялось как некое неофициальное приложение к боевому уставу революционной венгерской армии.

Пред лицом габсбургского произвола, а затем также либерально-дворянского соглашательства, в борьбе за действительное раскрепощение народа, в освободительной войне 1848—1849 гг. — во всех исторических перипетиях, в которых Петефи участвовал как вождь «мартовской молодежи», кандидат в Национальное собрание и офицер республиканской армии, выковался поэт-трибун, поэт — политический борец и революционный агитатор. Ковалась и соответствующая действенная, ораторски и разговорно-интонационная лирическая форма. Полнейшая самоотдача делу свободы: такую редко знала история литературы. Мало у кого удастся найти подобную сосредоточенность на судьбе народа, первоначально представляемого себе более туманно как «нация» вообще, а потом все определенно-демократичней: крестьянства, городских низов, революционеров. Их судьбой и борьбой он постоянно (и с разгаром революции все интенсивней) жил как человек и поэт.

За несколько лет Петефи довелось познать радость социально-гуманистических надежд и всю трудность реального их осуществления. Сколько щедрого света, торжествующей полноты жизни в его поэме «Витязь Янош» (1844), в этом еще раннем, сказочно-фантастическом предварении пути к счастью! Смелый и удачливый ее герой, простой крестьянский парень, поистине «одним махом», с непринужденной, дерзко-увлекательной легкостью сметал все препятствия, побеждая козни и соблазны, достигая страны фей и соединяясь с любимой. И какая суровая, почти трагическая атмосфера охватывает нас в отделенной от «Витязя Яноша» лишь четырьмя годами, но насыщенной опытом политической борьбы 1848 г. поэме «Апостол» (1848, полностью опубликована в 90-х годах). Взлетев со своим Янчи Кукурузой в страну фей, Петефи с мечтателем-бедняком Сильвестром проходит теперь все круги адских жизненных мучений, лежащие на пути к социальной справедливости, хотя — и в этом неизменный исторический оптимизм поэта, который становится здесь поистине героическим, — бесценной наградой за них служит гражданское возмужание.