Иван Болотников
Шрифт:
– Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.
Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный
мешочек.
– Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
– Полушка к полушке.
– Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.
Авдонька замялся.
– Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
– Сымай! А ну, мужики, подсоби.
Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
– Сучий сын! Артельну казну воровать?!
сруб; тот упирался, кричал:
– То мои, Ермила, мои кровные! За что?
– Атаман будет суд вершить. Нишкни!
– Что с купцом и возницами, Ермила? – спросил Да-выдка.
– В подклет. Сторожить накрепко.
Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.
– Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.
Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь – и поминай как звали.
– Слышь, караульный.
Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
– Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье 135 .
Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.
– Дуй, атаман.
Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.
– Свирепа, у-ух, свирепа!
Полегчало; глаза ожили.
– Сказывай, Ермила.
Одноух замешкался.
– Не томи. Аль вести недобрые?
– Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.
– Сатана!.. Сбег?
– На стан привели. В яме сидит.
– Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
– Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.
– Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
– Подымай!
Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы – атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль – черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.
Обозников и купца
Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.
«Эх-ма, возницы – людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»
Багрей даже с лавки приподнялся.
«Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись».
Тихо окликнул Одноуха.
– Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину 136 .
– Аль знакомый кто?
– Уж куды знакомый.
Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат 137 в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.
Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.
– Пощади, батюшка!
А из-под личины негромко и ласково:
– Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.
Купчина мел бородой крыльцо.
– Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.
– Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! – гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. – Чьих будешь?
– Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец 138 Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.
– Долго будет ждать.
Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:
– Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!
– Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.
И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.
– Велика ли мошна была при Прошке?
– Десять рублев 139 , атаман. А те, что Ермила нашел…
– Погодь, спрячь язык… Так ли, Прошка?
– Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, – истово перекрестился Прошка. – Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.
– Буде. В клеть сидельца.
Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.