Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
Вопрос о цензуре был постоянным вопросом на всех пресс-конференциях, лекциях и встречах с зарубежными читателями. На этот, почти дежурный, вопрос Ю. В. отвечал неожиданное: цензура – это, конечно, плохо, очень плохо, но лично ему она не мешает, потому что помогает оттачивать литературное мастерство. Это было его искреннее убеждение. А еще он любил вспоминать одну историю из прошлого века. Был в России журналист, печатавшийся в подцензурной прессе. Если мне не изменяет память – Кривенко. Но по убеждениям Кривенко был близок к народовольцам, общался с Желябовым, помогал. Как-то Желябов попросил его написать текст для подпольного листка «Народной воли». Дело несложное для профессионального журналиста. Время шло, а текста Кривенко все не приносил. И однажды Желябов на свой вопрос, где заказанный текст, уже времени прошло немало, получил от Кривенко неожиданный ответ – задача оказалась совсем непростой: «Как подумаю о том, что все написать можно, так одни матерные слова только и приходят на ум». Примерно так ответил Кривенко, и примерно так, по-матерному, пишут некоторые нынешние авторы, имеющие возможность писать обо всем без
20-го с утра поехали в Диснейленд. Прекрасно! Весело! Изобретательно! Вот это – Америка. «Маленький мир» – впечатляет до слез. «Пираты» – тоже великолепны.
Вечером полетели в Сан-Хозе.
В аэропорту встретил Б. К. из университета Санта-Круз.
Ночная дорога. Приехали к матери Б. К. на ферму. Старушка угощала нас яблочным пирогом и чаем. Ей 82 года. Она еще водит машину, живет на ферме одна. Муж умер. Б. К. привез в багажнике трех петухов. Их надо было оставить у его матери. Мелкий дождь. Впервые за два месяца. Ферма – деревенский громадный деревянный дом.
Еще через час приехали в кампус. Дом К. чем-то похож на большие писательские дачи в Переделкино – внешне. Внутри – поздний викторианский стиль.
К. похож на Твардовского.
Но – пустой внутри.
Жена – русская, из духоборов. Не говорит по-русски ни слова. Трое детей. Собаки Зоя и Наташа.
Утром выступление перед студентами и преподавателями-славистами.
22 ноября
Утром пришли трое русских евреев. Говорили около часу. Все разные. Все взбудораженные, еще не успокоились, не «нашлись». Нервные – кроме одного, – хорохорятся.
А. С. – из Ленинграда.
«Уехал потому, что вопрос стоял о моей жизни». Страшно говорлив. Балетоман, театроман... «Что нового в московских театрах?» Он один, без семьи, мать осталась в Ленинграде.
«Сколько вы мне дадите лет?»
Странно гордится, что моложав. Ему 34. «Некоторые дают мне 25!» Когда сидел у меня один, жаловался, что ужасно тоскует. «Но назад мне пути нет».
Потом пришли Г. и В.
Г. – художник, лет 42, обрит по американской моде, с усами, похож на итальянского гангстера. Этот – способный и устремленный. Читал мои книги, расспрашивал о «Доме».
«Все устроились плохо». «Беда в том, что совсем другой сюжет жизни». «Коммерческого успеха нет ни у кого. NN хотел стать Муром [249] номер два, а может быть, Муром номер один, пока не получается».
В. К. – нервный, тощий, без конца курит. Лицом похож на Зяму Гердта. «Я уехал потому, что Россия для меня полностью изжилась... Я понял, что там ничего не будет нового, все уже было... Я считаю, что мне страшно повезло!» Говорит мрачным, угрюмым тоном.
Нервные заболевания у всех?
Д. Г., который вез меня в Беркли, рассказывал о А. и В., которые у него работают. Ведут какие-то курсы. Ничего утешительного.
С А. контракт, по-видимому, не возобновят (у него на год). Студенты жалуются: он говорит как пулемет, невозможно понять... В. очень скандальный. Кричит, плюется. Ничего не умеет, но огромное самомнение... Контракт с ним тоже не возобновят.
249
Генри Мур – знаменитый английский скульптор.
23 ноября. Беркли
Поселили в старинном деревянном доме. («Профессорский дом».) Обед. Со мной сели К. и молодой Ф. из Москвы. Дамы, говорящие по-русски: «А вы совсем не похожи на ваши портреты!» Не уточняя, сказал: «Слава Богу!»
Разговаривали о Чехове. Все было, как в Москве. Разговор о литературе высокого штиля со множеством цитат.
К. – крупный исследователь Гоголя, Клюева, Есенина.
Дружно возмущались Ахматовой, Цветаевой, которые не любили Чехова.
В 4 часа – беседа. Пришло много преподавателей, профессоров. Пришлось перейти в другое помещение. Старичок Петр Глебович Струве, ему 80. Струве заговорил о Палиевском. Я сказал, что он любит Розанова и товарища Сталина одновременно. Струве, смеясь, согласился.
Вечером обед во французском ресторане. Неожиданное появление некоего Тома Ладди – заведующего архивом кино. Его представили мне, он запричитал: «О, вы очень известный писатель!» Оказывается, он слышал от Михалковых, Андрона и Никиты, что я будто бы лучший писатель в России. Необыкновенный болтун. Занимал нас весь вечер. Знает всех: Ермаша, Ежова, Высоцкого, Любимова...
Мальмстед и Хьюз издают полное собрание Ходасевича. Знатоки! Разговор был очень интересный. Засиделись допоздна.
Встреча с М. Страшно похож на Р. Обед в ресторане на верхнем этаже небоскреба. Вид изумительный из окна.
Некоторая недалекость и самолюбование. Очень похожи! И очень достойные люди.
Поездка к И. С.—Ф.. [250] Часа четыре беседы. Очень понравились друг другу. На другой день тоже. Книги... перекрестил... «Я ведь неверующий!» – «А этого вы знать не можете».
Приехала Елена. Работали с магнитофоном. Учреждена в Ирвайне «стипендия Трифонова». Елена собирается писать биографию, статьи и т. п.
250
Архиепископ Иоанн Сан-Францисский. В то время глава русской зарубежной Церкви в Америке. Произвел на Ю. В. глубокое и сильное впечатление.
27 ноября
Вчера прилетел в Миннеаполис.
«Вы говорите обо всех этих вещах дома, с товарищами?» – «Конечно». Усмехнулся: «Конечно! Какие же результаты ваших разговоров?»
Я резко: «Мои результаты – книги!»
Первый его вопрос был: «Если бы вы встретили Солженицына, что бы вы спросили у него?»
«Солженицын ответил на все вопросы. Его незачем спрашивать».
Потом в машине она клепала на других русских в этом городе.
На другой день – осмотр города. Вечером в гостях у А. Верующий антисоветчик. Сам говорит: «Я большой антисоветчик». Жена похожа на Шульженко. Говорили о Власове. Остроумный, злой, возбужденный. Отец – из русских монархистов. Сам сидел в лагере с 30-го по 34-й. Сдался в плен в 43 году. Клепал на (нрзб.) русскую, на евреев. Какая-то недоброкачественная смесь. Неглуп, но малообразован. Булгакова не любит. «Я, как верующий...»
Встреча в университете. Много людей.
Какие-то славистки, приехали из других городов, даже из другого штата: Висконсин.
В Миннесоте зима. Снег как в Москве. Вечером прилетели в Детройт. Отсюда автобусом – в Энн Арбор...
29—30
Энн Арбор. Университетский городок милях в тридцати от Детройта. Красив. Остановился в гостинице. Карл приехал сразу. Вечер, я устал. На другой день к Профферам. [251] Огромный красивый дом. Эллендея уже с заметным пузиком. Два помощника по работе с издательством.
Знакомство с Сашей Соколовым. [252] Племянник Вадима Соколова. [253] Парень талантливый. Умный, но – тоже с каким-то скрытым беспокойством, с болью. Долго разговаривал со мною. Не хотел уезжать. Он живет и работает в другом городе, миль 60 отсюда. Приехал меня повидать.
Карл и Эллендея были очень теплы со мной. Бедная Эллендея таскалась с мной по магазинам. Пора покупать в Москву подарки.
В книжном магазине купил Тулуз-Лотрека и Босха. Послал в Москву почтой.
251
Карл и Эллендея Профферы – знаменитые американские слависты, создавшие издательство «Ардис». «Ардис» специализируется на издании русской литературы XX века.
252
Известный русский писатель в эмиграции.
253
Литературный критик. Живет в Москве.
1—2 декабря
«Русский дом» в Оберлине – старая барская дача. Говорят только по-русски. Семейная обстановка. Некоторые студенты тут живут. В. Ф. и его жена – милые люди, музыковеды. Друзья Булата. Недавно – три года назад – переехали сюда из Ленинграда.
Крыжицкие. Галина Викторовна и Сергей Павлович. Он был в Нью-Йорке на заседании комиссии, которая отбирает студентов в Москву. Ликование: двух студентов утвердили!
На другой день вечером, когда я закончил вечер вопросов и ответов, Крыжицкий заехал за мной, и я поехал к ним.
Он специалист по Бунину.
Потом Ю. В. был в Нью-Йорке, где обедал со знаменитым издателем в ресторане и где, не глядя, подмахнул кабальный договор. (Уж очень обаятелен был издатель!)
Нью-Йорк очень понравился Юре, он назвал его глубоко человечным городом. Неожиданно там он выступил по «Голосу Америки», я была в ужасе, а вся литературная Москва шепталась. Один Василий Аксенов сказал: «Правильно сделал. И ничего они ему теперь сделать не могут. Не по зубам. Юра им нужен для того, чтобы иностранцам рты затыкать: «Вы говорите у нас все продались, нет свободы творчества? А вон сидит за столиком Трифонов, щи ест... (предполагаемый разговор как бы происходит в ресторане Дома литераторов) – он не продался, а мы тем не менее все, что он ни напишет, печатаем, не обижаем».
Когда Юра вернулся, проспал дня два и во сне бормотал что-то на английском. Потом он долго путал ночь и день, рассказывал про всех, кого встретил, с кем познакомился, но особенно часто и с удовольствием вспоминал какого-то быка на родео, который увернулся от одного ковбоя, другого поддел рогом и неопозоренный, помахивая хвостиком, ушел спокойно с арены. Под аплодисменты зрителей.
Кажется, зимой началась работа над спектаклем «Дом на набережной». Дело шло очень туго, до той поры, пока Д. Боровский [254] не придумал декорацию. Она все и решила. Это разделение сцены на мир реальный и мир потусторонний выстроило и драматургию, и стилистику.
254
Д. Боровский – известный театральный художник.
Ю. В. был влюблен и в Ю. Любимова, и в Д. Боровского.
Однажды мы сидели в кабинете Любимова. Решался вопрос заграничных гастролей, ждали решающего телефонного звонка. В кабинете присутствовали и иностранные корреспонденты, и даже, кажется, дипломаты. Ожидание тоже было поставлено гениально. Вот раздался звонок, а может, появился вестник, не помню, и стало ясно, что гастролей не будет. Решение властей было отвратительно несправедливым, и реакция на него была адекватной: возгласы негодования, шум, но все это перекрывал «негодованьем раскаленный слог» режиссера.