Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3)
Шрифт:
Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении Монархии и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается Моего имени" {213} как будто власть не Моя, и Я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и Я не нужен и Меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед Моею совестью, перед Богом и перед родиною бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки. Горемыкин совершенно согласился со Мною и подтвердил, что он не раз уже говорил Мне то же самое, что много раз за это время Я слышал и от Вас. К сожалению, при всем моем полнейшем доверии к Ивану Лотгиновичу, Я вижу, что такая задача борьбы ему уже не под силу, да он и сам отлично и совершенно честно сознает это, и прямо указал мне на Вас, как единственного своего преемника в настоящую минуту,
Я прошу Вас не отказать Мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить Мне каких-либо доводов против Моего твердого решения".
Столыпин передал нам, что он пытался, было ссылаться на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний, но Государь не дал ему развить своих доводов и сказал только: "нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым Я часто молюсь. Осенимте себя крестным знаменем и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту". Государь тут же перекрестил Столыпина, обнял его, поцеловал и спросил только на какой день всего лучше назначить роспуск Думы и какие распоряжения предполагает он сделать, чтобы поддержать порядок главным образом в Петербурге и Москве, потому, что за провинцию он не так опасается и уверен в том, что она отразить на себе, что произойдет в столицах. Столыпин ответил Государю, что необходимость роспуска Думы сознается всем Советом Министров уже давно и, в этом отношении, его положение значительно облегчается тем, что ему не придется никого убеждать, и все окажут ему самую широкую и энергичную помощь. По его мнению, нужно совершить роспуск Думы непременно в ближайшее воскресенье, то есть 9-го числа, и сделать это с таким расчетом времени, чтобы никто об этом не догадался, так как иначе можно ждать всяких осложнений.
{214} Он предложил Государю подписать всё давно заготовленные бумаги, вечером же сдать Указ о роспуске Думы Министру Юстиции для напечатания его Сенатской типографии, но принять меры к тому, чтобы из типографии не могло просочиться об этом какое-либо известие до самого дня роспуска, к чему Министр Юстиции подготовлен и надеется, что сможет сохранить тайну. Затем, только в воскресенье утром следует выпустить номер Правительственного Вестника, как с указом о роспуске, так и с освобождением Горемыкина от должности Председателя Совета Министров и замещении его другим лицом, расклеить указ о роспуске по городу и на дверях Государственной Думы, занять Таврический Дворец усиленным надежным воинским караулом, воспретив вход в него кому бы то ни было, н, наконец, предоставить ему условиться с Военным Министром, об усилении Петербургского гарнизона переводом, наиболее незаметным образом в столицу нескольких гвардейских кавалерийских полков и рано утром занять усиленными воинскими караулами наиболее существенные центры в городе.
Все предположения были тут же одобрены, указ, всегда находившийся в портфеле Горемыкина, когда он ездил в Царское Село, - тут же подписан Государем и передан Столыпину. Но передавая нам все перечисленные подробности, Столыпин ни одним словом не обмолвился, что перед своим выходом из кабинета Государя он коснулся еще одного вопроса, о котором он рассказал мне на другой день, в субботу, днем, попросивши меня заехать к нему. Он доложил Государю, что, принимая такую ответственную задачу и не зная, сможет ли он выполнить ее Столыпин сказал, что если ему суждено остаться на должности Председателя Совета Министров, он не в состоянии честно выполнить своего долга перед Государем, не сказавши ему, что в некоторых своих частях состав Совета должен быть немедленно изменен, удалением из него таких элементов, присутствие которых просто раздражает общественное мнение, настолько в составе Совета имеются лица, явно враждебные самой идее народного представительства и не только не скрывающие своих взглядов, но искусственно похваляющиеся ими. Удаление их одновременно с освобождением от должности Горемыкина может только несколько успокоить наиболее умеренные элементы среди общества и показать, что Государь считается с этим соображением. Столыпин, на вопрос Государя, ответил, что он далек от мысли ставить Государю {215} какие-либо условия принятия им своего нового назначения и вполне понимает, что вопрос о выборе министров должен быть решен вне какой-либо торопливости, что лично он не может выразить какого-либо неудовольствия на кого бы то ни было, но находит, что присутствие в кабинете, Стишинского в Князя Ширинского-Шихматова совершенно недопустимо и, конечно, может только ослабить положение правительства перед всяким народным представительством даже самого умеренного состава.
Государь ответил ему, что Он не стесняет его вообще выбором своих сотрудников и предоставляет ему прислать завтра же указ о назначении на место Стишинского и Ширинского-Шихматова других лиц. Так и было сделано, и в воскресном номере Правительственного Вестника, рядом с указом о роспуске Думы, с назначением Столыпина на место Горемыкина, появились
После того, что Столыпин передал нам все описанные мною подробности, мы остались довольно долго в его кабинете на Фонтанке, обсуждая главным образом вопрос о том, как смотрит он на созыв новой Думы, то есть в какой срок в на основании какого выборного закона.
В нашей среде ни по тому, ни по другому вопросу вновь не было ни малейшего оттенка разногласия.
Все были того мнения, что созвать новую Думу необходимо именно в тот срок, который был ранее намечен нами в постановлении в подписанном Государем указе, a именно 20-гo февраля следующего года, хотя Столыпин предупредил нас, что Государь предоставил ему прислать завтра измененный в этом отношении указ, если бы мы пришли к заключению о желательности отдалить срок. Были некоторые попытки {216} назначить более отдаленный срок, но они потонули во мнении большинства о том, что не следует играть в руку крайним партиям и создавать повод распространять мысль об искусственном отдалении срока созыва Думы. Срок 20-го февраля всегда признавался достаточным для того, чтобы успеть подготовить возможно большее количество законопроектов, затрагивающих наиболее жизненные стороны нашей внутренней жизни.
Зато вопрос о выборном законе задержал нас надолго, настолько для всех было ясно, что весь корень зла относительно состава Думы лежит именно в избирательном законе 11-го декабря 1905 года. Много было высказано тут же самых разнообразных взглядов, но время дошло уже почти до трех часов утра, и мы разошлись с тем, что тотчас после роспуска мы снова соберемся вместе и начнем наши занятия под руководством нового Председателя Совета Министров.
Перед нашим выходом из кабинета Столыпина, он задержал меня на несколько минут и сказал, что после доклада у Государя он заходил к Министру Двора, который ему показался очень смущенным принятым решением и снова вернулся к его комбинации о необходимости, предварительно решения вопроса, о роспуске Думы, попытаться сделать непосредственное к ней обращение Государя в форме особого послания, и что он думает переговорить еще раз об этом с Государем завтра утром. Столыпин опять стал доказывать ему всю недопустимость такого обращения и закончил свой разговор прямо просьбою, обращенною к Барону Фредериксу, известить его тотчас же по телефону, если бы его попытка увенчалась успехом, дабы - сказал он - "я мог принять свои меры в зависимости от принятого нового решения".
У него сложилось убеждение, что Барон Фредерикс не понял смысла последних слов, потому что он самым спокойным тоном ответил ему: "разумеется, я Вас тотчас же извещу". Столыпин спросил меня, допускаю ли я возможность, чтобы Государь поддался на такую комбинацию, так как "Вы понимаете, - сказал он, - что после этого никому из нас нельзя оставаться на местах, и Государь должен узнать от нас об этом, Подумайте только, какие последствия могут произойти из такой комбинации".
Я оказал ему, что не допускаю и мысли о том, чтобы после того, что мы все слышали от него о словах Государя, могла произойти такая перемена в Нем, и думаю, что вся комбинация навеяна кем-либо из придворных людей, и я уверен {217} с том, что из новой попытки повлиять на Государя не выйдет ничего, как это было не раз со мною в первый период войны.
На следующий день, по просьбе Столыпина, я приехал к нему на Аптекарский Остров перед самым моим и его завтраком. Он был как всегда совершенно спокоен и начал с того, что почти уверен, что роспуск произойдет без всяких осложнений, так как никто в Думе не допускает и мысли об этом. Затем он передал мне то, что я уже написал выше относительно увольнения Стишинского и Кн. Ширинского-Шихматова, сказал, что указы уже посланы в Царское Село и ему передано по телефону, что все они подписаны и тут же, совершенно неожиданно для меня, задал мне крайне удививший меня вопрос, еду ли я как всегда по субботам в деревню до понедельника утра.
– Я ответил ему, что, разумеется, не поеду, так как едва ли допустимо, чтобы кто-либо из нас отлучался из города в такую минуту. "А я именно хотел просить Вас, чтобы Вы уехали, так как газеты каждый раз печатают о Вашем выезде, и очень желательно, чтобы и на этот раз не вышло никакой перемены против обычного, потому что я допускаю вполне мысль о том, что на вокзале имеются у думских корифеев свои клевреты, которые тотчас же донесут кому следует о том, что Вы выехали, и следовательно ничего особенного ожидать не следует".