Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3)

Коковцев В. Н.

Эта часть общественного мнения мало давала себе отчета в том, что повторные роспуски Думы приводят неизбежно только к усилению неудовольствия в стране, и что Столыпин немало боролся с самим собою, прежде, нежели он решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра, и сделал это исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. И в этом отношении положение правительства вообще, и в особенности самого Столыпина, было поистине, трагическое. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще. Все его окружение - я не говорю об окружении чинов Министерства Внутренних Дел, я его мало знал, - влекло его скорее к тому, чтобы еще и еще терпеть все выходки Думы, и добиваться ее перехода к нормальной работе.

Он и сам думал, отчасти под влиянием своих саратовских связей, а отчасти будучи и сам не чужд либеральных принципов, что можно сделать многое переменою состава {260}

правительства, и в этих видах он открыто и добросовестно шел навстречу переговорам с общественными элементами о вступлении их в состав правительства. Но он видел, что у Государя не было к этому настоящего сочувствия, да и сами общественные деятели проявили слишком много неискренности в сношении с ним, и вовсе не стремились открыто взять на себя тяжесть ответственности и, ставя перед ним, каждый, свои условия, в сущности вовсе не желали оставлять поля оппозиционерства, чтобы сменить его на мало заманчивую перспективу не справиться с властью, хотя бы и ценою широких уступок требованиям момента. По существу своей натуры Столыпин, конечно, любил власть, стремился к ней и не хотел выпускать ее из рук. Но это был бесспорно человек благородный и честный, и ему было ясно, что на карту поставлено: или сохранить государственный порядок так, как он только что установлен, или встать на наклонную плоскость уступок и. дойти, может быть, до разрушения всего государственного строя. У него не было выбора и, сознавши эту двойственность, он встал открыто на путь решительной попытки сохранить народное представительство и разорвать с теми слоями, оппозиционного движения, на которых он лично был отчасти готов построить свой новый план. Если он и медлил принятием этого шага, то только потому, что ему хотелось исчерпать все средства, чтобы избегнуть конфликта с законностью и решиться на этот шаг только тогда, когда сама Дума откажется помочь ему в его стремлении избегнуть нового конфликта.

Государь смотрел на этот вопрос проще. Он видел, что дело так дальше идти не может. Ему говорили об этом со всех сторон, не исключая и членов самого правительства. Он читал большинство возмутительных речей, произнесенных в целом ряде заседаний, а когда они дошли до настоящего апогея в вечернем заседании 17-го апреля и затронули честь и достоинство того, что было всего ближе Его сердцу - нашу армию, по адресу которой депутат Зурабов произнес совершенно недопустимые суждения, - у Него не могло быть иного отношения, как недоумение, куда же идти дальше и чего же еще ждать.

Это Он и высказал открыто Столыпину, как говорил не раз и мне не встретивши со стороны Столыпина какого-либо возражения по существу. Государь не входил вовсе в рассмотрение детального вопроса о необходимости соблюсти какую-то особенную осторожность при роспуске. Его взгляд был до известной степени примитивен, но ему нельзя {261} по справедливости, отказать в большой логичности. Я хорошо помню, как на одном из моих всеподданнейших докладов в промежутке между 17-м апреля и 10-м мая, Государь прямо спросил меня, чем объясняю я, что Совет Министров все еще медлить предоставить Ему на утверждение указы о роспуске Думы и о пересмотре избирательного закона, и когда я стал разъяснять Ему точку зрения Совета о необходимости соблюсти всю допустимую осторожность и принять эту решительную меру только в том случае, если Дума не порвет своей солидарности с социал-демократическою фракциею и откажется дать разрешение на предание ее суду, - Государь сказал мне совершено просто: "неужели же думает Совет Министров, что Дума такая, какою мы ее знаем, найдет большинство голосов для принятия такого решения", и когда я ответил ему, что Совет, конечно, уверен в том, что этого не удастся достигнуть, но нужно сделать так, чтобы отказ последовал со стороны Думы, и тогда каждому станет ясно, что правительству не оставалось ничего иного, как допустить крайнюю меру во имя спасения не только своего достоинства, но и устранения государственной катастрофы, - Государь сказал мне на это:

"все это прекрасно, но нужно принять необходимую меру раньше, чем она окажется последним средством, и, во всяком случае, избегнуть нареканий нам никогда не удастся, и следует идти не за теми, кто больше кричит о незаконности, а сам готовит совершить быть может самую большую, а за теми, кто пока молчит и недоумевает, почему бездействует правительство и Я сам".

Я передал в тот же день слова Государя Столыпину. П. А. имел вслед затем разговор с Государем и уверил его, что никаких колебаний ни с его стороны, ни со стороны Совета Министров нет и не будет, что после инцидентов в заседаниях 7-го и 10-го мая, сношения его с Думою о выдачи соц. демократической фракции ведутся самым усиленным темпом, что новый избирательный закон готов в том виде, как он уже известен Государю, и он просит, поэтому, оказать ему доверие и не обвинять его в слабости, а тем более в попустительстве Думе. Государь казался совершенно успокоившимся и ни разу более не заговаривал со мною после этого дня до самого моего последнего перед роспуском Думы доклада, который пришелся на 1-ое июня, то есть, как раз накануне того исторического заседания Совета Министров поздно вечером в субботу 2-го июня на Елагином острове, когда был {262} получен и указ о роспуске Думы и указ о новом избирательном законе. Об этом заседании я скажу в своем месте.

Повторяю, что лично я считаю, что роспуск второй Думы был окончательно

и бесповоротно решен еще 18-го апреля после закрытого заседания Думы накануне по законопроекту о контингенте новобранцев набора 1907 года. Все то, что произошло затем 7-го мая, и в ряде последующих заседаний, было только лишними каплями окончательно переполнившими накопившейся сосуд долготерпения как правительства, так и самого Государя.

Вот что произошло на закрытом заседании 17-го апреля.

Министерство Внутренних Дел внесло в Государственную Думу законопроект об определении контингента новобранцев, подлежащих призыву осенью того же года, на пополнение армии и флота. В заседание Думы прибыли представители всех трех ведомств - Военного, Морского, Внутренних Дел, с многочисленным составом своих сотрудников, на случай каких-либо справок и разъяснений. Столыпин не поехал лично в заседание, чтобы не давать повода говорить, что правительство придает делу особое значение, хотя из доходивших до сведения Совета Министров, из так называемых кулуарных источников, слухов нужно было думать, что заседание не пройдет гладко, и ожидаются многочисленные оппозиционные выступления. Столыпин говорил на это совершенно естественно, что иного ничего нельзя и ожидать, но если ему и всему правительству в предвидении всяких выступлений нужно являться в Думу в полном своем составе, то ему предстоит. просто не выходить вовсе из Думы и прекратить всякую деятельность по управлению и отдаться исключительно одной Думской, совершенно бесплодной работе.

Председательствовал лично Председатель Думы Головин. Прения сразу приняли приподнятый и страстный характер. Застрельщиками явились кадетские депутаты, развивая в их речах обычные общие места о тяжести воинской повинности для населения, об устарелости самых оснований отбывания ее, о наступлении для России поры мирного строительства, допускающего полную возможность пересмотреть эти основания и начать сокращение состава армии, а пока этого не сделано, нельзя говорить о контингенте и продолжать привлекать население к этой повинности. После них стали говорить трудовики, постепенно повышая тон своих речей и обостряя аргументы о тяжести воинской повинности, которая просто разоряет страну, отвлекая от {263} производительного труда цвет населения и развращая его в казармах в угоду неизвестно каким именно государственным потребностям, но, во всяком случае, не отвечающим интересам русского народа и т. д.

Представители правительства, по очереди, просили слова, разъясняя в самой сдержанной форме неправильность выслушанных возражений и невозможность построить на них какую-либо организацию обороны страны. Они приводили какие предположения имеются вообще в виду для облегчения населения, а главное представляли совершенно убедительные доводы о том, насколько население России менее затрагивается воинскою повинностью нежели население большинства стран, знающих институт общей воинской повинности.

Сдержанность тона этих объяснений вызывала совершенно приличные одобрительные замечания с места депутатов правой фракции, поддерживавших всегда правительство, но слева и из центра стали все более и более резко раздаваться голоса иного характера, которые постепенно переходили в перебранку и прямые оскорбления представителей власти. Председатель никого не останавливал, несмотря на то, что справа его просили не допускать выходок неприличного свойства. Очередь дошла до кавказского депутата Зурабова, уже и ранее составившего себе прочную известность его демагогическими выступлениями по целому ряду запросов и даже однажды, после объяснений Столыпина, дававшего разъяснение по одному из них и собиравшегося, после своего объяснения, покинуть собрание, как часто делали все мы, исполнивши свою обязанность, выкрикнувшего по адресу Столыпина знаменитую фразу, произнесенную со свойственным ему резким восточным акцентом: "Гаспадин Министр, пажалуйства, пагади, не уходи, я тебя еще ругать буду".

Зурабов сразу придал своей речи небывалый даже для второй Думы тон и построил ее на сплошных оскорблениях армии, уснащая свою речь чуть что не площадною руганью и возводя на правительство не поддающиеся повторению обвинения в развращении армии, в приготовлении ее исключительно к истреблению мирного населения и закончил прямым призывом к вооруженному восстанию, в котором понявшие, наконец, гнусную роль правительства войска сольются с разоренным населением и свергнут ненавистное правительство, в своем слепом заблуждении не видящее, что войска давно только ждут минуты свести свои счеты не с внешним, а с внутренним врагом.

Зурабов закончил под гром {264} рукоплесканий призывом к отклонению законопроекта и к отказу доверия правительству, ведущему политику ненависти к населению. Говорить о том, что происходило во время этой речи в самой Думе, как крики негодования раздавались с немногочисленных правых скамей, чем отвечали на эти крики единомышленники Зурабова, а их было подавляющее большинство, каким возмущением охвачены были присутствующие за безразличие Председателя, не остановившего оратора и даже после требования об этом с правых скамей, сделавшего это как-то нехотя в самой деликатной по отношению к Зурабову форме, несмотря на то, что в его речи были прямые оскорбления по адресу Государя, - повторять все это теперь бесцельно. Военный Министр Генерал Редигер вышел на Трибуну и в короткой, но самой резкой реплике отметил всю недопустимость этого выступления и заявивши о том, что он считает ниже достоинства правительства отвечать на подобную речь, - покинул заседание.