«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
ГЛАВА 36
Был нежно-золотой вечер любимого им времени в Петербурге — начала весны, преддверия белых ночей. Легкие с розоватыми краями тучки медленно проплывали в небе.
Его ждали у Карамзиных, с которыми он еще не простился.
В этот последний вечер сильнее, чем когда-либо, он чувствовал, как дорог ему этот гостеприимный дом, как печально сказать ему «прощай».
Сколько бывало в нем выдающихся, замечательных людей! Глинка здесь играл свои произведения. Когда-то,
Он совсем не ожидал, что в этот вечер на его проводы соберется столько народу.
Глаза Софи Карамзиной были заплаканы.
Его окружили друзья, и для него заиграл Виельгорский, музыку которого он всегда любил. Его охватило глубокое волнение, и, чтобы скрыть его, он отошел к наполовину открытому окну и слушал Виельгорского, глядя на Летний сад, еще не одевшийся зеленью, на проплывавшие над ним легкие облака. Но когда женщина в легком светлом платье подошла к роялю и запела его стихи, кем-то уже положенные на музыку, он не мог больше сдерживать себя, и слезы радости и грусти, умиления и благодарности наполнили его глаза.
После ее пения все стали просить, чтобы он прочел на прощание что-нибудь свое — то, чего еще никто не знал.
Из кармана своего скромного тенгинского мундира он вынул листок бумаги.
— Этого уже действительно никто не знает, потому что я написал это только сейчас, здесь, слушая музыку Виельгорского.
«Тучки небесные, вечные странники», — начал он, но вдруг умолк и, быстро свернув вчетверо листок, вложил его в худенькую руку Софи: — Я плохо прочту. Но я буду думать, что я все еще с вами, здесь, — сказал он, — если вы прочитаете это, когда я буду уже на Московской дороге.
Ах, эти тройки и долгая дорога с верстовыми столбами, то поливаемая дождем, то занесенная снегом, то палимая солнцем! Сколько раз уносили его тройки, уводили бесконечные дороги в дальний путь, а сердце звало назад и не хотело расставаться с тем, что оставалось позади!
Тройка уже несла его по ровной дороге, а в гостиной Карамзиных были открыты большие окна, выходившие на Летний сад, и Софи Карамзина подошла к самому окну, чтобы легче было разобрать оставленные Лермонтовым стихи.
Должно быть, уже совсем наступил вечер, потому что она сказала:
— Прикажите, мама, чтобы принесли свечи. Сумрак мешает мне разобрать эти строчки.
Но и после того, как принесли свечи, она все еще держала этот листок перед глазами и что-то все еще застилало ей глаза.
Потом она вытерла их платочком и прочла:
Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники, С милого севера в сторону южную.— Мама, это прекрасно, не правда ли? — спросила Софи, останавливаясь.
— Читай дальше, Софи!
Софи
— Да, это прекрасно, — повторила, прерывая царившее молчание, ее мать.
— Какую чудесную музыку можно бы написать на эти слова! — сказал Виельгорский.
Софи молча смотрела в окно.
— Мама, — спросила она, помолчав, — скажите мне: вы уверены, что он вернется?
— Я надеюсь на Жуковского, — ответила Екатерина Андреевна.
— Как это ужасно! — продолжала Софи, точно отвечая самой себе. — У России отняли Пушкина, а теперь хотят — я знаю это — отнять и Лермонтова!
Тройка почтовых коней бежала по Московской дороге.
А над дорогой, над равниной, поросшей соснами, проплывали с севера на юг легкие облака — «вечные странники», открывая чистое весеннее небо с бледным лунным серпом.
ГЛАВА 37
Нет, до чего же уютна была в эту весну Москва! С каким удовольствием он смотрел, как на майском солнце отогревались ее особняки, окруженные садами, а еще голые деревья приветливо махали весне ожившими мягкими ветками! В высоких пролетках, на верховых лошадях и в открытых колясках можно было видеть знакомых москвичей, уже сбросивших тяжелые шубы и одетых по-весеннему.
Блестели цилиндры, синели, поблескивая золочеными большими пуговицами, весенние пальто модного темно-лазурного цвета, и развевались от теплого ветра прозрачные вуали на маленьких шляпках амазонок.
Дом на Малой Молчановке, где когда-то жили они с бабушкой, перекрасили в белую краску. В скворечник прилетели скворцы. А на лопухинском дворике уже пробивалась свежая травка, бегали дети, играя в прятки. Был пуст в это время дом Лопухиных, и Сашенька Верещагина жила в чужих краях.
Грустно было смотреть на опустевшие дома с окошками, замазанными мелом или плотно завешенными тяжелыми складками штор.
Над тихим переулком звонили в свой час колокола и перекликались на разные лады голоса разносчиков.
— Вот уголь! Уголь!.. — зычно хрипел бас с тарахтящей телеги.
И звонко из-за угла зеленого забора отвечал ему тенорок:
— Редиска молода-а-ая!..
И верещали над головой скворцы.
Как непохоже все это на подтянутый, чистый и просторный, строгий в своей красоте Петербург!
Лермонтов побродил по знакомым переулкам, посмотрел издали на Собачью площадку, усеянную детьми, прошел мимо дома Соболевского, где когда-то останавливался Пушкин.
В Английском клубе кончили топить печи, и в широко открытые окна вливался нагретый солнцем воздух, просушивая залы.
Да, опустела Москва, поразъехались друзья… К счастью, не трогались еще с мест московские писатели. И в первый же вечер Лермонтов отправился к Павловым, узнав еще в Петербурге, что они на лето обычно оставались в городе. Он был глубоко тронут тем радушием, с каким встретили его Николай Филиппович и Каролина Карловна.
— Привезли «Героя нашего времени»?
С этими словами обратился к нему Павлов, не дождавшись даже, пока Лермонтов снимет шинель.