«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Ну и что из этого?
— Как что из этого, Мишенька? Да ведь он, значит, какой-нибудь преступник! Хорошие-то люди под надзором не бывают!
— И очень даже, бабушка, бывают. Много хороших и лучших людей. И с мсье Жандро я, бабушка, не расстанусь.
Бабушка поняла, что спорить с ним бесполезно: не уступит и не согласится. Она только вздохнула и, разведя руками, сказала:
— Ну, если ты так решаешь, Мишенька, и ничего не боишься, я тебе перечить не стану. Только смотри, друг мой, как бы чего не вышло…
— Да
Все успокоилось в доме и шло своим чередом. Только бабушка каким-то новым — внимательным и опасливым — взглядом посматривала за столом на мсье Жандро, да один раз поразил ее Мишенька какой-то странной, ни на что не похожей песней:
В окошко свет чуть льется… —громко распевал он за своей дверью:
Я на стене кругом Пишу стихи углем, Браню кого придется, Хвалю кого хочу, Нередко хохочу, Что так мне удается!— Что это, дружок мой, за странную песню ты нынче напевал? — спросила бабушка за обедом.
— Какую, бабушка?
— Да вот что-то вроде… хохочу, когда хочу… Чудная какая-то песня!
Тут Мишенька и в самом деле расхохотался.
— Что вы, бабушка, совсем не так! А вы знаете, где эту песню нашли? — вдруг став серьезным, спросил он.
— Откуда ж мне это, друг мой, знать?
— Ее нашли во Франции на стенах одной государственной темницы.
— Темницы? — с опаской переспросила бабушка. — Так она французская?
— Была французская, только я ее перевел.
На это бабушка ничего не ответила, но про себя твердо решила попросить мсье Жандро — она не сомневалась, что песню эту сообщил Мишеньке именно он — не передавать ее внуку веселых песен тюремного содержания.
Но в этот же день, за вечерним чаем, мсье Жандро неожиданно сделалось дурно, и он даже не смог без посторонней помощи добраться до своей комнаты.
Мишенька упросил бабушку немедленно послать за тем доктором, который приезжал к мсье Капэ.
Но никакой доктор не мог помочь Жандро. Ранней осенью 1829 года, к великому горю Миши, умер и второй его гувернер…
ГЛАВА 6
Еще при жизни Жандро (через несколько недель после его приезда в дом Арсеньевой) произошло то большое событие в жизни Миши, к которому он готовился целый год.
Вступительный экзамен прошел не только вполне благополучно, но инспектор Павлов даже выразил свое особое одобрение Алексею Зиновьевичу как педагогу: по окончании всех экзаменов он поздравил
Теперь до начала занятий оставалось еще несколько дней, и, по мнению Миши, они могли бы не тянуться так долго.
— Позвольте мне, бабушка, выйти на небольшую прогулку одному! — попросил он однажды вечером, заглянув в бабушкину комнату.
— Да ведь уже без малого девять. Куда же так поздно-то одному? — попыталась возразить Елизавета Алексеевна, но, внимательно взглянув на внука, поняла, что он опять, как говаривал, бывало, мсье Леви, «имеет свое собственное желание» и не отступит от него.
И вот он на улице. Тихая Молчановка, куда они недавно переехали с Поварской, и ближние переулки — все в садах. Но сады уже роняют пожелтевшую листву. За высокими заборами и решетками, над маленькими балкончиками и большими террасами кленовые, липовые, березовые листья устилают дорожки и улицу. Редко-редко прогремит по камням чья-нибудь карета, направляясь к людному центру. Миша неторопливо шел, прислушиваясь к звукам вечернего города.
Он дошел до широкой площади, громыхавшей каретами и пролетками простых извозчиков, и свернул влево, на Тверскую…
Вот он, Университетский пансион! Окна пансиона были темны, и только наверху, где должны были жить пансионеры, горели большие лампы.
Когда приедет отец, он покажет ему этот пансион, который не зря, должно быть, носит название Университетского, давая тем самым право ученикам своим чувствовать себя почти студентами! Алексей Зиновьевич говорил даже, что многие профессора, преподающие в пансионе, являются одновременно и профессорами Московского университета, и прежде всего сам инспектор Павлов, на лекции которого сходятся слушатели всех отделений.
Когда приедет отец, он покажет ему то, чего никому еще не показывал: свои стихи.
За год жизни в Москве столько произошло и хорошего и плохого! И среди всего — то, что в нынешнем, 1828 году, он, кажется, по-настоящему начал писать стихи, никому их не показывая и частенько уничтожая. Только самые лучшие записывает он в свою тетрадь в голубом бархатном переплете, подаренную бабушкой ко дню его рождения. Эта тетрадь принадлежала раньше его матери, и на ней стоят ее инициалы «M. L.», такие же, как его…
Сегодня, вернувшись домой, он снова достанет ее… Что еще может так хорошо, так точно выразить и его мысли и то, о чем без слов говорит с ним природа? Он и сам не заметил, как стихи сделались чем-то вроде его дневника. Потому он и прячет их с такой тщательностью. Как доверить кому бы то ни было то, о чем он привык говорить только с самим собою?!
Пожалуй, он и отцу подождет показывать свои стихотворения. Неважно они еще у него получаются. Вот перечитал недавно маленькую пьесу «Осень», начатую еще в Тарханах перед отъездом: