Избранное
Шрифт:
— Наверное, тебе нужны новые очки, — сказал я.
— Дело не в очках. Моим очкам всего-навсего пять лет.
— Зрение меняется и за более короткий срок, — заметил я.
— Не в этом дело. Зрение у меня неплохое, и новые очки мне не нужны. Но я очень слаба после больницы. Как было бы хорошо, если б ты читал мне хоть немного по воскресеньям.
— Ну что ж, охотно.
— Может, почитаешь немного сейчас?
Я кивнул.
Рагнхейдюр, с трудом встав, поплелась в свою комнату и тут же вышла снова с книгой в руке.
— Будь
Я старался не показать, что предпочел бы поэзию другого рода. Молча взяв книгу в роскошном переплете, я полистал ее и увидел множество стихотворений, опубликованных в «Светоче», но не мог вспомнить точно, где видел другие — в печати или в рукописных сборниках автора. Я осведомился, не желает ли она послушать какое-нибудь определенное стихотворение.
— Нет… мне трудно выбрать какое-нибудь одно. Начни лучше с самого начала, дружок.
И я начал читать:
Тебе я посвящаю этот стих Теперь, когда во мгле ночной затих Холодный ветер, что ревел ревмя. Прими же поцелуи от меня.Рагнхейдюр прервала меня с волнением в голосе:
— Как красиво. Прочитай, пожалуйста, это четверостишие еще раз.
Выполнив ее просьбу, я продолжал:
Звезда на небе яркая горит, И душу всю мою она к тебе манит. Найти бы мне бумагу и чернила, И сразу будет стих про ту, что мила.— Только одаренные поэты умеют так хорошо сочинять, — похвалила Рагнхейдюр. — Прочти-ка еще раз!
Дело шло медленно: я перечитывал каждую строфу по два раза, а то и больше. Рагнхейдюр буквально млела от восторга, растроганная чуть не до слез. Наконец мы добрались до «Оды о Цветке Духовном», и я начал:
Цветок Духовный, что во мне растет, Труд хлебностный весьма мне облегчает, От горестей и бед он вдаль меня несет, Сапфирностью мне душу облекает.— Чем облекает? — переспросила Рагнхейдюр.
— Сапфирностью, — сказал я, — облекает сапфирностью.
— Прочти еще!
Я повторил четверостишие снова, а Рагнхейдюр так растрогалась, что глаза ее наполнились слезами, щеки обвисли еще больше, рот жалобно скривился. Она потянулась в карман юбки за носовым платком, но, не найдя его, вытерла лицо рукавом, так же, как иногда делала моя бабушка.
— Он много пережил, — сказала Рагнхейдюр вполголоса. — Как и другие, — добавила она, помолчав, и шмыгнула носом, а затем призналась, что очень устала: — Сейчас я уже не смогу слушать больше. Но было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты пришел в следующее
Когда я через неделю зашел к ней, она как раз провожала к выходу троих людей. Один из них был юрист Бьёрдн.
— Ну вот, Рагнхейдюр, — заметил он довольным тоном, — все сделано в лучшем виде, заверено и засвидетельствовано, как ты хотела. Надеюсь, все будет в полном порядке и мне удастся заставить командование выплатить тебе некоторую компенсацию.
— Это будет только справедливо. Ты ведь знаешь, что эти скоты натворили здесь, — сказала она.
— Ладно, Рагнхейдюр, ладно. — Он попрощался с ней за руку, а мне кивнул и вышел из дома со своими двумя спутниками, пожилыми мужчинами в темном.
Все было как в прошлый раз, по крайней мере так же долго. Рагнхейдюр говорила о компенсации, настаивала на справедливости. Потом расспрашивала меня о некоторых бывших своих клиентах и поделилась надеждами на восстановление столовой. Разогрела кофе и попросила меня принести его из кухни. Как только я допил кофе и отказался от добавки, она принесла стихи Арона Эйлифса и, сложив руки на коленях, будто прихожанка в церкви, стала ждать начала чтения.
Я начал с «Оды о Цветке Духовном», той самой, над которой надругался в редакции «Светоча» в сороковом году, укоротив ее на тринадцать четверостиший. В сборнике поэт, разумеется, восстановил эти тринадцать четверостиший, так что теперь их было всего девятнадцать. Я немного опасался, что ода сильно растрогает Рагнхейдюр и она ударится в слезы. Но этого не случилось, она только раза два прошептала:
— Хорошие же это люди, кто сочиняет так красиво.
Едва ли она лучше меня разобралась, что такое «Цветок Духовный» — поэтический дар, подавляемый борьбой за существование, или безнадежная любовь поэта к женщине. Я прочитал последнюю строфу, девятнадцатую:
Когда дар и шь свою любовь одним, В мансарде муками я тяжкими томим. А в это время дух мой светозарный Бежит вослед пичугам богоданным.— Как там было — в мансарде? — переспросила Рагнхейдюр.
— Ага, в мансарде.
— Может, комната мала или вообще не отапливается?
— Вот уж не знаю, — сказал я.
— Ну разве не Йоунас Хадльгримссон перевоплотился в него?
— Вот уж не знаю, — повторил я.
— Разве он не самый лучший наш поэт?
Я опять сказал, что не знаю, ведь вкусы у людей быстро меняются, и мысленно услышал иронический смех Стейндоура Гвюдбрандссона и его резкий голос: «Наверное, поэзия Арона Эйлифса имеет право на существование, раз он оказывает такое большое влияние на старую, больную женщину и удовлетворяет ее эстетические потребности?» Бесстрастный голос ответил спокойно: «Если эта поэзия искренна и откровенна».