Избранные произведения в одном томе
Шрифт:
Господи! Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведет меня под арест!..
О, чертова напудренная кукла Изо!
Кончено. Все кончено!.. Вечера запретили…
..Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?!
………………..
Голодный, поздним вечером, иду в темноте по лужам. Все заколочено. На ногах обрывки носков и рваные ботинки. Неба нет. Вместо него висит огромная портянка. Отчаянием я пьян. И бормочу.
— Александр Пушкин! Lumen coeli. Sancta rosa [63] . И как гром его угроза [64] .
Я с ума схожу, что ли?! Тень от фонаря побежала. Знаю: моя тень. Но она в цилиндре. На голове у меня кепка. Цилиндр мой я с голодухи на базар снес. Купили добрые люди и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну. Отчаяние. Над головой портянка, в сердце черная мышь…
XI. Не хуже Кнута Гамсуна [65]
63
Свет небес.
64
И как гром его угроза. — Из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный» (1829), которое имело несколько редакций. В ранней редакции под названием «Легенда» было: «Lumen coeli, sancta roza! // Восклицал всех громче он, // И гнала его угроза…» В основной редакции: «Lumen coelum, sancta Roza! // Восклицал в восторге он, // И гнала его угроза…» Позже (1835) поэт переработал это стихотворение (в печати оно не появилось по цензурным соображениям) и включил в пьесу (незавершенную) «Сцены из рыцарских времен» (первая песня Франца). В «песне» этот фрагмент звучал так: «Lumen coelum, sancta roza! // Восклицал он, дик и рьян, // И как гром его угроза // Поражала мусульман». Булгаков взял первую строфу из ранней редакции стихотворения и третью строфу из «песни Франса» (из позднейшей редакции).
«Дебошир», конечно, сам по себе не был так уж страшен со своими погромными статьями. Страшен был возможный арест за белогвардейское прошлое. «Дебошир» же подводил именно к этому… Т. Н. Лаппа с ужасом вспоминала это время и считала, что они чудом спаслись: «Владикавказ же маленький городишко, там каждый каждого знает. Про Булгакова говорили: «Вон белый идет!»» О ситуации во Владикавказе осенью 1920 г. рассказывают сохранившиеся газеты того времени («Слово», «Вольный горец» и др.). В них сообщалось, что почти весь Северный Кавказ объят восстанием, во Владикавказе свирепствует ЧК, расстрелы бывших белых офицеров и «подозрительных» лиц происходят каждый день. Особо-уполномоченный ВЧК по Северному Кавказу Карл Ландер обратился к населению с требованием «в семидневный срок выдать скрывающихся офицеров и подозрительных лиц органам ЧК». В противном случае Ландер обещал развернуть «массовый террор». Этот массовый террор предполагал уничтожение тех поселений, в которых будут обнаружены белые, арест в качестве заложников всех родственников белых с последующим расстрелом и т. п. Тифлисские газеты, публиковавшие это «обращение» Карла Ландера, называли его «средневековым». Любопытно, что В. Г. Короленко, находившийся далеко от Кавказа, в своей родной Полтаве, примерно в это же время записал в дневнике: «Революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад…»
Конечно, Булгаков выхолостил свои дневниковые записи и об ужасах того времени намекает нам символами…
65
Не хуже Кнута Гамсуна. — Булгаков сравнивает свое положение с тем голодающим литератором, о котором рассказывается в романе Кнута Гамсуна (1859–1952) «Голод» (1890). Этот роман переиздавался в России десятки раз начиная с 1892 г.
Я голодаю [66] ……………
………………..
………………..
— Сто тысяч… У меня сто тысяч!..
Я их заработал!
Помощник присяжного поверенного, из туземцев, научил меня. Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:
— У меня тоже нет денег. Выход один — пьесу нужно написать. Из туземной жизни. Революционную. Продадим ее…
Я тупо посмотрел на него и ответил:
66
Я голодаю… — Из воспоминаний Т. Н. Лаппа: «…все, что осталось у меня: два золотых колечка, золотая массивная цепочка, брошки — все это пошло на рынок и в близлежащие села в обмен на продукты и топливо…»
Слезкин в это время покинул Владикавказ. Булгаков не рискнул поехать с ним в Москву, прокормить же себя и жену он мог только писательским трудом — пьесами. Слезкин позже отметит в своем дневнике-воспоминаниях: «…последнее время во Владикавказе между нами пробежала черная кошка (Булгаков переметнулся на сторону сильнейшую)».
— Я не могу ничего написать из туземной жизни, ни революционного, ни контрреволюционного. Я не знаю их быта. И вообще, я ничего не могу писать. Я устал, и, кажется, у меня нет способности к литературе.
Он ответил:
— Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт — чепуха! Я насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.
С того вечера мы стали писать [67] . У него была круглая жаркая печка. Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к литературе. Но я не испытывал зависти, потому что твердо решил про себя, что эта пьеса будет последним, что я пишу…
67
С того вечера мы стали писать. — Речь идет о пьесе «Сыновья муллы». Текст ее, по иронии судьбы, сохранился и находится в архиве писателя. Во Владикавказе Булгаков поставил несколько своих работ, тексты которых, к сожалению, не сохранились (об этом см. письма Булгакова из Владикавказа своим родным за 1921 г.). В дневнике Ю. Слезкина также имеется короткая запись об этом периоде: «…во Владикавказе он (Булгаков. — В. Л.) поставил при моем содействии свои пьесы «Самооборона» в одном акте и «Братья Турбины» — бледный намек на теперешние «Дни Турбиных»… Все это звучало весьма слабо. Я, помнится, говорил к этой пьесе вступительное слово…»
Конечно, пьесы помогли Булгаковым продлить свое существование (физически и политически), и в словах Слезкина «Булгаков переметнулся…» была, конечно, доля правды. Но лишь доля… Ибо только «железная необходимость» заставила Булгакова писать о том, что было противно его духу. И в письме сестре Вере Афанасьевне от 26 апреля 1921 г. он так характеризовал свое творчество: «Я очень тронут и твоим и Вариным пожеланием мне в моей литературной работе. Не могу выразить, как иногда мучительно мне приходится… Дело в том, что творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное…» (выделено нами. — В. Л.). Разумеется, к пьесам «вымученным» прежде всего относились «Сыновья муллы» и «Парижские коммунары» (в меньшей степени).
И мы писали.
Он нежился у печки и говорил:
— Люблю творить!
Я скрежетал
Через семь дней трехактная пьеса была готова. Когда я перечитал ее у себя, в нетопленой комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное, потрясающее! Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного творчества. Не верил глазам! На что же я надеюсь, безумный, если я так пишу?! С зеленых сырых стен и из черных страшных окон на меня глядел стыд. Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! [68] Порвать, сжечь… От людей скрыть. Но от самого себя — никогда! Кончено! Неизгладимо. Эту изумительную штуку я сочинил. Кончено!..
68
…правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! — Вот перед нами «первая редакция» знаменитого «рукописи не горят».
В туземном подотделе пьеса произвела фурор. Ее немедленно купили за 200 тысяч. И через две недели она шла.
В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, — после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, — кричали:
— Ва! Подлец! Так ему и надо!
И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: «Автора!»
За кулисами пожимали руки.
— Пирикрасная пыеса!
И приглашали в аул…
…Бежать! Бежать! На 100 тысяч можно выехать отсюда. Вперед. К морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж! [69]
…Косой дождь сек лицо, и, ежась в шинелишке, я бежал переулками в последний раз — домой…
…Вы — беллетристы, драматурги в Париже, в Берлине, попробуйте! Попробуйте, потехи ради, написать что-нибудь хуже! Будьте вы так способны, как Куприн, Бунин или Горький, вам это не удастся. Рекорд побил я! В коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 21-м году, в его начале…
69
Вперед. К морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж! — Спустя шестьдесят лет об этом же говорила и Т. Н. Лаппа: «…Булгаков стал думать, чтобы уехать. Он хотел за границу уехать, по правде сказать. Скажу прямо. Он так мечтал». Мечтания у Булгакова были разные, разными они были и на одну и ту же тему. Но мысль об эмиграции, несомненно, в нем бродила. Вот выдержки из его писем к родным: «Посылаю кой-какие вырезки и программы… Если я уеду и не увидимся — на память обо мне» (апрель 1921 г.); «В случае отсутствия известий от меня больше полугода… брось рукописи мои в печку» (май 1921 г.); «Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судьба! Ну и судьба!» (июнь 1921 г.).
………………..
Сгинул город у подножия гор [70] . Будь ты проклят… Цихидзири. Махинджаури. Зеленый Мыс! Магнолии цветут. Белые цветы величиной с тарелку. Бананы. Пальмы! Клянусь, сам видел: пальма из земли растет. И море непрерывно поет у гранитной глыбы. Не лгали в книгах: солнце в море погружается. Краса морская. Высота поднебесная. Скала отвесная, а на ней ползучие растения. Чаква. Цихидзири. Зеленый Мыс.
Куда я еду? Куда? На мне последняя моя рубашка. На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие. И лишь один из таинственных знаков я расшифровал. Он значит: горе мне! Кто растолкует мне остальные?!
70
Сгинул город у подножия гор. — 26 мая 1921 г. Булгаков выехал поездом (!) через Баку в Тифлис и 2 июня был в городе. В тот же день он написал письмо сестре Надежде в Москву, в котором были весьма интересные намеки. «Может быть, окажусь в Крыму…» — сообщал он. А ведь исследователи рассматривают только «стамбульскую» версию, о «крымской» версии — ни слова. Между тем именно Крым, с его белогвардейской «начинкой», вполне мог привлечь внимание Булгакова. ‹…›
На обточенных соленой водой голышах лежу как мертвый. От голода ослабел совсем. С утра начинает, до поздней ночи болит голова. И вот ночь — на море. Я не вижу его, только слышу, как оно гудит. Прихлынет и отхлынет. И шипит опоздавшая волна. И вдруг из-за темного мыса — трехъярусные огни.
«Полацкий» идет на Золотой Рог [71] ……………
………………..
Слезы такие же соленые, как морская вода.
71
«Полацкий» идет на Золотой Рог… — О тифлисско-батумской эпопее рассказывает Т. Н. Лаппа: «…Михаил отправился на разведку в Тифлис с намерением поставить там свою пьесу. Следом за ним приехала и я. Но работу мы никак не могли найти. И мы вынуждены были продать свои обручальные кольца, которые были куплены в Киеве у знаменитого ювелира, магазин которого находился в начале Крещатика, — Маршака. Кольца на внутренней стороне имели надписи: на одном — «Михаил Булгаков», на другом — «Татьяна Булгакова». Где-то они теперь?» Из более поздних ее воспоминаний: «…в Тифлисе… он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум. Продали обручальные кольца и поехали. В Батуме мы сняли комнату где-то в центре, но денег уже почти не было. Он там тоже все пытался что-то написать, что-то куда-то пристроить, но ничего не выходило. Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову»… Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся» (Запись Л. К. Паршина). Кое-что характерное о Батуме написал и О. Мандельштам в очерке «Батум» (Правда. 1922. 3 февраля): «Механизм этого маленького, почти игрушечного городка, вознесенного условиями нашего времени на высоту русской спекулятивной Калифорнии, необычайно прост. Есть одна пружина — турецкая лира…»
Видел поэта из неизвестных. Он ходил по Нури-Базару и продавал шляпу с головы. Кацо смеялись над ним.
Он стыдливо улыбался и объяснял, что не шутит. Шляпу продает потому, что у него деньги украли. Он лгал! У него давно уже не было денег. И он три дня не ел… Потом, когда мы пополам съели фунт чурека, он признался. Рассказал, что из Пензы едет в Ялту. Я чуть не засмеялся. Но вдруг вспомнил: а я?..
Чаша переполнилась. В двенадцать часов приехал «новый заведывающий».