К суду истории. О Сталине и сталинизме
Шрифт:
Постепенно, однако, режим ограничивали, урезали по мелочам «вольности» политзаключенных, и то, что было прежде исключением, становилось правилом. В 30-е гг. тюремный режим продолжал ухудшаться, и теперь «вредители» не могли и мечтать о тюремных порядках начала 20-х гг. С началом массовых репрессий режим в тысячах старых и новых тюрем был ужесточен до предела. В камеры, рассчитанные на одного заключенного, запирали до пяти человек, в камеры, рассчитанные на десять заключенных, – 40 – 50 человек. В камеры, рассчитанные на 25 заключенных, заталкивали от 75 до 100 человек. Заключенным запрещалось подходить к окну, ложиться днем на нары, иногда – даже разговаривать. По малейшему поводу их бросали в карцер, лишали прогулки, переписки,
«Меня повели на второй этаж, – рассказывает в своих неопубликованных мемуарах бывший военный прокурор М. М. Ишов, помещенный в Новосибирскую пересыльную тюрьму. – У дверей одной из камер приказали остановиться. Надзиратель отпер ключом замок, приоткрыл дверь и буквально втиснул меня в камеру… Если вспомнить сказки про ад и рай, то камера, в которую я попал, была сущим адом. В камере площадью в 40 квадратных метров содержалось около 270 человек. При двухъярусной системе нар в камере должны были разместиться все втиснутые туда заключенные. Люди корчились под нарами, на нарах и даже на крышке стоявшей в углу большой “параши”. У дверей камеры, в проходе, тесно столпились заключенные. Негде было присесть и некуда определиться. Многие, стоя на ногах, изнемогали от усталости… Заключенные, лежа на полу, стоя в проходе, ругались друг с другом. Все были до крайности раздражены и обозлены. Более разношерстную публику, чем оказавшаяся в этой камере, трудно себе представить. Здесь были крупные бандиты, воры, жулики, убийцы, спекулянты, разные бытовики и мы, обвиняемые по статье 58 “Уголовного кодекса”. В камере нас называли “контра”… Здесь оказалось много бывших военнослужащих из различных родов войск. Были работники крупной и средней промышленности, рабочие, служащие, крестьяне, студенты… Форточка размером 30 на 40 см была все время открыта, но доступ воздуха был ничтожен. Даже представить себе трудно, что в такой сравнительно небольшой камере вмещалось так много людей».
Через несколько месяцев М. М. Ишов оказался в Лефортовской тюрьме в Москве. Здесь не было тесно, в камере на одного арестанта помещалось всего двое заключенных. Но режим был более жестким, чем в переполненных провинциальных тюрьмах. Разговаривать можно было лишь шепотом, ложиться днем было нельзя, ночью надо было ложиться головой к двери, укрывать руки и голову было запрещено. Днем надо было сидеть лицом к дверному волчку. Круглосуточно горела электрическая лампочка. В камере холодно, 6 – 7 градусов тепла. Пища отвратительная, есть ее было почти невозможно.
«Я попал, – вспоминает ростовский агроном В. И. Волгин, – в камеру № 47 внутренней тюрьмы площадью примерно 35 метров. В камере всегда находилось 50 – 60 человек. Было начало июня 1939 г. Жара стояла во дворе, и пекло в камере. Мы приникали к щелям полов, чтобы высасывать оттуда свежесть воздуха, и теснились по очереди около двери, через щели которой ощущался сквозной ветерок. Старики не выдерживали, и скоро их выносили на вечный покой» [414] .
В Куйбышеве многих поместили в обширный тюремный подвал, где проходили трубы центрального отопления. Летом заключенные насчитали в этом подвале 33 вида насекомых, включая, конечно, мух, вшей, блох, клопов и тараканов. Зимой от изнуряющей жары все эти насекомые исчезли. Тела людей покрывались язвами, доставлявшими тяжелые мучения. В Сухановской тюрьме под Москвой заключенных морили голодом. От человека через два месяца тюремной пищи оставался обтянутый кожей скелет. Тюрьма эта располагалась в подвале и нижних этажах здания, в верхних его этажах – дом отдыха для работников НКВД.
В Барнаульской городской тюрьме, по свидетельству старого большевика И. П. Гаврилова, страшные условия заключения вызвали массовое выступление заключенных, сумевших вырваться из переполненных камер на тюремный двор. Несколько человек после этого были расстреляны, однако режим изменился немного к лучшему. И такого рода рассказы
Жестоко, бесчеловечно относились к заключенным и после тюрьмы и суда на этапах. На железной дороге в каждое купе тюремных «столыпинских» вагонов, рассчитанное на 6 человек, заталкивали по 20, а то и по 30 заключенных. По 100 и более человек загоняли в товарный вагон-теплушку. В некоторых поездах люди по многу дней подряд стояли, тесно прижавшись друг к другу, питаясь соленой рыбой и получая на весь день одну-две чашки воды. Долго шли эти поезда на восток, и почти каждая остановка была отмечена могилами заключенных.
«Не дождавшись сочувственного взгляда от прохожих, – писал в своих воспоминаниях М. Байтальский, – вскарабкался я на ступеньки вагона. Нас впрессовали, заперли дверь, и в проходе перед решеткой появился начальник конвоя – молодой сержант с отличной выправкой.
– Внимание, заключенные враги народа! Объявляю: воду вам будут доставлять два раза в сутки. Одно ведро на купе. В туалет поведем один раз в сутки. Понятно? (Сержант говорил “туалет” из вежливости.)
“Враги народа” зароптали. Но сержант не боялся лежачих.
– Объявляю, много разговариваете. Кто будет шуметь, того в туалет и вовсе не пущу. Понятно?
…По выговору он был вологодский. В лагерях мы часто слышали поговорку: “Вологодский конвой шутить не любит”. Такие вот сержанты с гордостью повторяли ее. Кто чем гордится.
Прошло два, три, четыре дня. Мы сидели скрюченные, прижимая руками животы. Мы старались не пить, чтобы умерить боли. Но не пить труднее, чем не есть. На дорогу нам дали сухой паек: хлеб и селедку. Каждый день дороги нас скрючивало все больше, словно нам набивали по новому булыжнику в кишечник. Поезд подолгу стоял на станциях.
– Внимание, заключенные враги народа! – объявлял сержант. – Стоянка на определенное время. В туалет пойдете, когда поезд тронется.
Ни для одного человека за восемь дней он не сделал исключения. Он соблюдал справедливость, беспощадную справедливость, которой его настойчиво учили… Он верил, что мы фашисты. Нас очень часто так честили – и конвойные, и надзиратели, и уголовники. Я не виню сержанта. Он просто претворял в жизнь то, что носители высшей идейности облекали теорией.
Мы не знали, куда едем. Названий станций не удавалось прочесть. Через восемь дней нас, наконец, вывели. Воркута!» [415]
Байтальскому повезло, многие этапы продолжались по полтора месяца.
«Подошли к товарному вагону, стоявшему на запасном пути, – писала в своих воспоминаниях К. Г. Веллер-Гуревич, – нам велели по очереди влезть в вагон по крутой лесенке. Теплушка освещалась одной тусклой лампочкой, помещенной в углу. Внутри оказалось три этажа нар в каждой половине теплушки. Посередине была дыра в полу, служившая туалетом, и железная печка. Сто женщин разместились в этом вагоне, предназначенном для перевозки 8 лошадей. В тесноте жались друг к дружке, чтобы немного согреться. Мозг не вмещал в себя всего происходящего… Этапный путь от Москвы до Томска продолжался 19 дней. Это были бесконечные, долгие дни: невероятная скученность, голод, холод, жажда, паразиты, грязь, вонь, болезни, невозможность двигаться, борьба между отчаянием и надеждой» [416] .
Этап был новою ступенью
в его открытиях, когда,
овчарок вызвав на подмогу,
людей готовили в дорогу, —
немой от гнева и стыда,
он видел, как конвой этапа,
людей раздевши догола,
в бесцеремонных, грубых лапах
вертел их хилые тела;
как в эшелонах по два дня
людей держали без питья,
кормя их рыбою соленой;
видал калек на костылях
и женщин, запертых в вагоны,
с детьми грудными на руках.
Так писала в своей неопубликованной поэме «Колыма» ленинградская писательница Е. Владимирова, прошедшая с миллионами людей этот страшный путь на восток.