Как я путешествовал по Алтаю
Шрифт:
Прибыли чабаны на праздник семьями. Мальчишку или девчонку и в седле не видать, так мал, а сидит крепко, цепко, как пенёк, за ноги не стащишь.
Протолкались мы в чайную, напились кумыса и двинулись на другой берег речки Тархаты. А там и земли не видно под копытами коней: уже в полном сборе армия джигитов. И все кричат, себя и коней горячат. Кони храпят, поддают задними копытами, вскидывают передние ноги. Молодые и самые горячие хлопцы друг перед другом похваляются, бросаются по полю наперегонки в клубах
Приехали наконец судьи — белобородые старики в новых халатах, в жёлтых мягких сапожках, председатели колхозов, кое-кто из районного начальства, навели порядок.
Выставили кош-агачцы по два скакуна от каждого колхоза. Рысаки — огонь, из местных, но скрещены с конями буденовской породы. На месте не стоят, грызут удила, из глаз искры, на груди вены — как канаты, холки — в алых лентах, сёдла — в серебре.
Ну, и взяли рысаки со старта, словно земли не касаются, как птицы. А джигиты, которые возле нас остались, давай кричать, гикать, свистать, стрелять. И всё смешалось: судей оттеснили, меня едва не задавили.
Судьи снова навели порядок, и молодёжь затихла, как только показалась далеко пыль на равнине и ветерок стал доносить дробный стук копыт. То возвращались джигиты, которые уже прошли пятнадцать километров.
К победителю большой толпой ринулись пешие. Они выхватили его из седла, понесли, понесли, да так подкинули, что улетел он под облака. К счастью, облака шли рядом: встань на седло — рукой дотянешься!..
Пожалуй, не нашли бы мы Яманова на этом многолюдном и шумном празднике. Но он пришёл к финишу третьим. Все наперебой закричали его фамилию, и мы не сводили с него глаз, пока его качали и угощали кумысом из бурдюка.
Это был молодой алтаец в зелёной куртке и мягких кожаных сапогах. На смолисто-чёрных волосах просто чудом удерживалась фуражка, в руке у него была свитая тонкой косичкой новая плётка, а рукояткой для неё служила передняя лапка косули, с острыми жёлтыми копытцами. Широкое, скуластое лицо пылало, глаза блестели.
Мы выбрали подходящий момент и протиснулись к нему, усердно работая локтями. Под впечатлением горячей скачки, счастливый от победы на празднике, он согласился стать проводником.
Урмат Яманов велел отцу перегнать коня в табун, а сам поехал с нами.
Михаил Афанасьевич правильно звал нас к устью Курая. Только там доводилось Урмату видеть какой-то необычный цветок, который растёт почти в снегу. Правда, Урмат к нему не приглядывался, потому что всякий раз мешала непогода, словно дождь и метель старались укрыть тот цветок от людского взгляда.
Но тропу туда, к далёким снежным вершинам, Урмат знал хорошо. И часа через три он вывел нас за облака, к болотистой, топкой площадке.
Оттуда открылись нам необозримые хребты Алтая — Ангулакский, Курайский, Чулышманский и Южно-Чуйский
Под ногами у нас проплыло облако, и из него валил дождь. И где-то над ручьём, далеко-далеко внизу, осколками рассыпались радуги.
Урмат сказал, что надо сойти с тропы и по отвесной скале лезть выше, где лежат снега.
Михаил Афанасьевич не смог взять подъём, за Урматом пошёл только я, цепляясь за выступы, с трудом переводя дух в разрежённом холодном воздухе.
Словом, мы выбрались. Я осмотрелся среди мхов и лишайников и в ледяной лужице увидел желанный цветок.
Я узнал его сразу, хотя раньше никогда и не видел. Он стоял на низенькой ножке, как анютин глазок, бирюзовый, с раскалённым угольком среди лепестков. Чудо! Лепестки переходили на концах в нежный голубой тон горного алтайского неба. Огонёк, голубой огонёк, вот ты какой!
Цветок казался тяжёлым, бархатистым, а на самом деле был нежнее фиалки, просто воздушный, с большим пучком высоких оранжевых тычинок, которые я принял за уголёк.
Я смотрел на это дивное создание с восторгом, как смотрит астроном на новую звезду, открытую им в небесном океане. Смотрел, и рисовал в своём воображении клумбу в большом городском саду. Клумба пестрит яркими красками цветов, а в центре её — сотни вот таких словно невесомых голубых огоньков!
— Надо торопиться! — сказал Урмат, показывая на серые облака, которые сбивались в большую тучу.
Я долго провозился с тем цветком: осторожно выкопал его из ледяной топи и уложил на дно шляпы.
Потом мы взялись с Ямановым выбирать из земли уже отцветшие стебли.
А погода стала портиться. Едва мы уложили в сумку восьмидесятый стебель, как налетела злая, гудящая метель. Прохладное горное лето вдруг сменилось зимой. Хлопья рыхлого, мокрого снега завалили нас почти до колен.
Работу пришлось прекратить, да и Михаил Афанасьевич, опасаясь за нашу жизнь, уже подзывал нас тревожными криками.
Как мы с Урматом спустились к нему, не понимаю. Прижимая одной рукой шляпу к груди, я куда-то скользил, стараясь хоть как-нибудь затормозить своё падение. Весь в синяках, с изодранной одеждой, я упал в снег под скалой и увидел старого профессора.
Он понял, что мы нашли цветок, и потянулся к моей шляпе. Заглянул в неё и сказал:
— Я таким и представлял его. А ведь всё достижимо, Теодор Петрович? Нужно только верить в мечту и за неё бороться!