Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
Стало совсем жутко. Миша останавливается в нерешительности. И назад не хочется поворачивать, не дойдя до цели, и вперед ноги не идут…
Наконец он перебарывает свой страх и почти бегом бросается вперед по едва различимой тропе. Гибкие прутья хлещут его, и такое ощущение, что кто-то старается задержать и не выпустить из этой чащи. Он рвется вперед, думая лишь о том, чтобы как можно быстрее выбраться на простор, пробегает еще несколько шагов… и едва успевает удержаться над самым обрывом.
Перед ним довольно широкий залив с едва заметным протоком в русло
Гриша и Тимофей сидят на корточках у самой воды и не спускают глаз с разноцветных поплавков. Неизвестно даже, заметили ли они его появление. Миша застывает на месте, рыбалка требует священной тишины. Один из Гришиных поплавков скрывается под водой. Миша, забыв обо всем на свете, кричит:
— Тяни!
В воздухе мелькает серебристая рыбка, срывается с крючка и с громким всплеском шлепается в воду.
— Из-за тебя! — с досадой произносит Гриша, показывая кулак приятелю.
— Принесло тебя… — ворчит Тимофей. — Что тебе, на всем берегу места мало?
— Много наловили? — спрашивает Миша, зная, как задобрить рыболовов.
— Гляди! — и Гриша вытягивает из воды кукан, на который нанизано десятка два плотвичек.
— А у него? — спрашивает Миша.
— У него больше, — признается Гриша. И, разведя руки без малого на поларшина, добавляет: — Он вот такого окуня поймал и еще одного чуть-чуть поменьше.
— Хорошей ухи наварим! — радуется Миша.
— Смотри, костью не подавись! — совсем недружелюбно отвечает Тимофей. Ему рыба нужна для других целей. Если принесет рыбы, отец не так будет ругаться, что проболтался где-то весь день.
— Я за вами пришел, — говорит Миша, заметно огорченный тем, что ухи не будет.
— А кулеш готов? — осведомляется Гриша.
— Наверно, готов, — говорит Миша. — Пшено уж когда засыпали…
— Ему еще упреть надо, — деловито замечает Тимофей. — Поспеет — позовут.
Он еще во власти рыбацкого азарта, и ему совсем не хочется уходить.
Или разговорами распугали рыбу, или просто время клева закончилось, только ни один поплавок даже не дрогнет на глади воды…
— Может, поедем?.. — робко предлагает Гриша.
Но Тимофей, не отрывая глаз от поплавков, с досадою машет рукой — хватит болтать! — и Гриша, сглотнув голодную слюну, тоже забрасывает удочку.
Проходит еще несколько бесполезных минут. Миша чувствует себя виноватым: видно, при нем рыба не ловится. И ему приходит в голову, что сейчас самое лучшее — уйти отсюда… Размышления его обрываются донесшимся из кустов криком Егорушки:
— Ребята! Ужинать!
Тимофей и Гриша вытаскивают из воды и сматывают свои рыболовные снасти.
— С нами, что ли, поедешь? — довольно сухо предлагает Мише Тимофей.
Миша, хорошо понимая, что Тимофей сердит на него, отказывается:
— Сам дойду, — и, круто
На тропинке едва не сталкивается с Егорушкой. В первый миг оба напуганы, потом непритворно обрадованы, особенно Егорушка. Он так же, как и Миша, начал опасаться, что заблудился в кустах, и когда кричал, приглашая к ужину, то вовсе не был уверен, что рыболовы так близко и его хоть кто-нибудь услышит.
До чего же вкусен хорошо разопревший кулеш, слегка отдающий дымком! Уничтожали его с таким стремительным рвением, какого никогда не удостаивались блюда, приготовленные трудолюбивой Феоной.
Тимофей заикнулся было, что пора уже подаваться к дому, но солнце стояло еще высоко, и младшие все в один голос решительно воспротивились. Володя стал на их сторону. Ему-то после казарменной муштры в кадетском корпусе вовсе обрыдли все взрослые, и совсем не тянуло домой.
Немного передохнув после обильной еды, снова потянулись к реке: купались, гонялись друг за другом по прибрежной отмели, ловили раков под осклизлыми корягами и снова носились, вздымая фонтаны брызг.
Перед отъездом Миша побежал на примеченную еще утром поляну и набрал большой букет пахучих полевых цветов для сестренки Людочки.
За весла садится Володя. Миша, как и утром, пристраивается в носу лодки, но уже не заглядывает в воду. Его, как и остальных малышей, изрядно напекло горячим солнцем, разморило от усталости, и он сидит, подтянув колени к подбородку, таращит слипающиеся глаза и держит обеими руками собранный для младшей сестры букет. Впрочем, уснуть сейчас довольно мудрено. На вечерней реке шумно и оживленно. Совсем не то, что было утром, когда их лодка одна-одинешенька пробиралась вверх по течению. Сейчас их то и дело обгоняют лодки, заполненные разряженными барышнями и кавалерами. Со всех сторон смех, веселый гомон.
Наконец их лодка остается позади. Шум и гомон удаляются, и Миша снова начинает клевать носом.
— Букет уронил! — кричит Гриша и довольно чувствительно толкает его в бок…
Михаил Степанович, стиснув зубы, подавил готовый вырваться стон… Все-таки эти подпирающие обшивку, перекосившиеся пружины не для контуженного…
До рассвета еще далеко. Надо постараться снова заснуть. Заснуть, не тревожа никого, все и так с ног сбились… Вот только бы чуточку сдвинуться, чтобы проклятая пружина не упиралась так в ноющее ребро.
Вспомнив оптимистическое заверение благообразного профессора, подумал с усмешкой:
«Тут, дорогой профессор, не то что бомбы кидать, с боку на бок повернуться невмоготу…»
Но что же это такое с ним было сейчас?
Тут и сон, перемежаемый воспоминаниями, и воспоминания о давних размышлениях.
Но как же все хорошо помнится и видится… Ну прямо как наяву. Еще бы!
Все это он пережил дважды: в далеком воронежском детстве и второй раз — через двадцать с лишним лет в петербургских «Крестах», в мрачной тюремной одиночке, когда на третьем году заключения написал в камере первый свой рассказ — «Собачья щель»…