Камилла
Шрифт:
– Фрэнк всегда приходил ко мне, – сказала Луиза, – когда я плакала. Хотя я плакала очень редко. Фрэнк был со мной очень ласков, когда я была маленькой. Он очень изменился… Но продолжай.
– Наконец пришел папа. Он ласково со мной поговорил. Странно, но в тех случаях, когда папа проявлял ко мне внимание – а это бывало нечасто, – я чувствовала себя безопаснее и защищенное, чем когда я бывала с мамой. Он дал мне попить водички, и рассказал мою любимую сказку про трех медведей, и велел мне спать.
Наутро, когда я проснулась
– Это я, – сказала я себе, – Камилла Дикинсон. Я – это я. И вот так я выгляжу. Сегодня мой день рождения. Я существую, как и все остальные люди, те, которые раздеваются в доме напротив, те, кто идет мимо меня по улице. И тут мне не стало так уж важно, что люди на улице и в домах напротив ничего обо мне не знают.
– Я тоже помню, когда осознала себя, – сказала Луиза. – Только это было совсем по-другому. Это было в парке. Я за что-то очень разозлилась на Фрэнка, и швырнула в него камнем, и попала ему в голову, а он отрубился. И я подумала, что я его убила. И тут вдруг я поняла, что тот человек, кто это сделал, – это я. Удивительно, да? А как ты думаешь, все люди помнят, когда они осознали себя?
– Не знаю, – ответила я.
Потом она снова взялась за блокнот и карандаш и спросила:
– А почему мама не пришла к тебе? Она была больна или что?
– Да. Она была сильно больна. Чуть не умерла.
– Ее увезли в больницу? – спросила Луиза с живым интересом, какой она всегда испытывала ко всем подробностям, касающимся болезней, больницы и т. п.
– Да. Как раз в утро моего дня рождения. Это был самый ужасный мой день рождения за всю жизнь.
– Ты ее навещала в больнице?
– Да. К нам приехала бабушка. Бабушка Уайлдинг. И отвезла меня в больницу на такси. Это была странная поездка.
– Почему?
– Все было ужасно. Потому что люди на улице ничего не знали про мамину болезнь, и про то, что это мой день рождения, и про то, как мне страшно за маму. Они шли себе и шли, точно ничего не случилось.
– Да, – согласилась Луиза, – я понимаю. Всегда легче, если кто-то знает про тебя, да? Когда Мона с Биллом подерутся, мне уже не так тяжело, как только я расскажу тебе об этом. Они тебе не объяснили тогда, что было с твоей мамой?
– Нет. Я была еще маленькая. Я была очень напутана. Мне казалось, если мама в мой день рождения оказалась в больнице, значит, она умирает.
– Ну, дальше, – сказала Луиза.
– Я раньше никогда не бывала в больнице. Мне и сейчас страшно вспоминать тот день.
– Я люблю больницы, – сказал Луиза. – Когда я стану доктором, моя квартира будет в самой больнице. Но продолжай.
– Вот, собственно, и все. Мама пробыла в больнице пару недель, а потом вернулась домой.
Луиза что-то быстренько записала в блокнот, приговаривая:
– Это интересно, это очень интересно.
Потом
– Ей-богу, Камилла, мне ясно, что мне еще очень многому надо научиться, если я хочу стать психиатром. Я бы должна была так много извлечь из того, что ты мне сказала. Должна была понять причину твоих комплексов. А я, кажется, так ничего и не извлекла. Единственное, что я поняла, что я полная невежда. Ты и правда не знаешь, что было с твоей мамой?
– Я не помню, сказали ли они мне вообще что-нибудь.
– А у нее не было ли выкидыша?
Я смутилась. Я не знаю ничего про те вещи, про которые знает Луиза. Все это просто не приходит мне в голову.
– А когда ты решила стать астрономом?
Я покачала головой:
– Точно не знаю. Сколько я себя помню – всегда. Бабушка говорила мне названия звезд, когда я гостила у нее летом в штате Мэн. И водила меня в планетарий, и давала читать книжки. Я просто… я просто никогда ничем другим не собиралась заниматься.
– Ясно, – сказала Луиза. – Сильное влияние бабушки в вопросах карьеры.
И она опять что-то записала в блокнот.
Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь. Пришел Билл. Мона сказала что-то тихим голосом, но Билл не ответил. Потом мы услышали, как Мона сказала громко:
– Ты можешь хотя бы поздороваться? Но Билл опять ничего не ответил.
– Фрэнк ушел куда-то и не вернулся на ланч, – говорила Мона.
Было слышно, как отодвинулся стул, но Билл продолжал молчать.
– Тебе что, все равно?
– Почему бы ему не уйти, если ему надо? – ответил Билл наконец. – Я его не виню. – Голос его звучал как-то тускло.
– Тебе что, все равно, что твои дети проводят большую часть времени на улице? – спросила Мона.
Раздался такой звук, точно Билл пнул ногой какой-то предмет.
– Как ты можешь быть таким бесчувственным? – закричала Мона. – Никого в жизни не встречала такого бесчувственного, как ты. Тебя хоть что-нибудь, хоть что-нибудь трогает?
Билл ничего не отвечал, только было слышно, как он пинает стулья, затем раздался стук. Это пепельница была резко швырнута на стол.
– Все, что ты можешь, это курить! – продолжала кричать Мона. – Все, что тебя интересует, так это проклятые сигареты! Тебе было бы наплевать, если бы обоих детей кто-нибудь убил у тебя на глазах!
Оскар принялся возбужденно лаять.
– Пошел прочь, ненавистный зверь! – заорала на него Мона.
Луиза низко склонила голову над блокнотом и сделала вид, что она что-то старательно записывает. Но я заметила, как краска бросилась ей в лицо, когда Мона подняла крик. А затем лицо ее сделалось мертвенно-бледным, а волосы, упавшие ей на лицо, казалось, пламенеют красным цветом. Я взглянула на нее, отвела взгляд и уставилась на пружины верхней полки кровати.