Карта Талсы
Шрифт:
Однажды я подошел к ней сзади. Одну руку я положил на плечо, вторую просунул под мышку и обнял. Я чувствовал, как Эдриен живет у себя под ребрами, как тянется вверх ее высокий скелет. Не разрывая объятий, она повернулась ко мне лицом и затянула песню, которую я предположительно знал. «Скажи, видишь ли ты» [16] .
Предполагалось, что я буду подпевать.
А я не хотел этого делать. Эдриен всегда понимала меня слишком буквально. Она не осознавала, сколько сил я тратил на то, чтобы воображать наши отношения.
16
Слова
Я не подпевал радио. Не пел в ду~ше. Лишь в школьном хоре я вынужден был бубнить со всеми остальными.
Эдриен смотрела мне в глаза. Она дошла до строчки «бомбы рвутся в воздухе», последнее слово которой даже не поется, оно просто дрожит. Наконец, на «всю ночь доказывали нам» мой голос обрел центр тяжести и будто покатился под горку. Лучше всего я чувствовал свои легкие, и когда песня быстрым маршем подходила к концу, я осознал, что набираю громкость лишь потому, что голосом совсем не владею. Я абсолютно не понимал, как управлять собственными губами, языком, способными лишь на хватательные движения.
Мы ничего после этого не говорили, но чувствовал я себя лучше. К тому времени мы уже несколько дней не спали вместе. Эдриен подошла к небольшой раковине, в которой она мыла кисти, и налила стакан воды из-под крана. Выпила половину, потом едва отдышалась.
– Хочу тебе кое-что сказать, – начал я.
А потом было уже слишком поздно, говорить пришлось.
– У меня есть возможность пропустить год учебы.
– И что ты будешь делать?
– Ну. Что я делаю сейчас?
Эдриен пошла включить вентилятор.
– Будешь писать? – спросила она, перекрикивая его шум.
– Нет, ну, в смысле… я мог бы писать. Я… – Я расстроился и выключил вентилятор. И махнул рукой. – Ведь очевидно, почему я хочу остаться.
Мы сели на диван.
– Джим. Ты в курсе, что я собрала группу?
– Нет. Я ничего про группу не знал.
– Я именно ради этого начала петь, Джим. В субботу у меня выступление.
– Ну, это здорово. Просто потрясающе.
Она смотрела мне в глаза.
– Но ты все равно расстроен.
– Я не хотел.
– Джим, я взялась за что-то такое, чего разделить с тобой не могу.
– Верно.
– Тебе надо подумать, что будешь делать ты.
В выходные я увидел Эдриен на сцене. Я стоял сзади и наблюдал за ее выступлением глазами знатока; я рассматривал ее джинсы, замечал, что иногда на ее лице мелькает легкое раздражение. Она взаправду визжала на сцене. Напряженно, как будто исторгала что-то из головы. Я знал, какая Эдриен целеустремленная. На фисгармонии играл парнишка, чье имя я только что узнал, и еще один на ударных. Музыку так не зашкаливало, да и не сказать, что Эдриен была чем-то расстроена или что голосила от избытка страсти. Слова шли у нее не от сердца, а скорее от каких-то других частей тела, из диафрагмы, из синусов – из безупречной грудной клетки. Это было то же самое тело-инструмент, которое задом двигалось в постели, тыкало в меня пальцем ноги, когда хотело есть. Иногда оно бывало моим.
Возможно, единственным, что у нас с ней было общим, являлся наш эгоизм. Как я понял, на все выступления – и на другие разнообразные мероприятия – ходили одни и те же люди; кто-то считал, что
По сути, Эдриен, наверное, не имела склонности к лидерству. Но у нее был дар и чутье художника на то, что принадлежит ей. И она никогда не считала зазорным просить: например, вести переговоры с владельцами клубов о том, чтобы ей разрешили поставить на сцену стол и поджечь. (Это волнующее зрелище заняло минут двадцать, в течение которых ее музыканты прекратили играть, мы все просто смотрели; только Эдриен стояла рядом, и это выглядело так величественно и поразительно. В большом городе трюк не сработал бы, но Талса была достаточно мала, чтобы, словно печка, обращать собственный свет вовнутрь, придавая себе сил и сберегая тепло.)
Я пытался любить ее, изучая, как она живет. Мне больше всего нравилось, когда лето затуманивало взгляд – и каждый раз, когда из чьего-нибудь двора открывался вид на красивую линию горизонта, я поднимал свою бутылку в символическом тосте. Иногда мне удавалось сорвать добротный поцелуй – с Эдриен это было таким же достижением, как и хорошая шутка, а в тот единственный раз, когда она позволила мне подойти вместе с ней к микрофону, я случайно столкнул со сцены усилитель, так что ее заставили прекратить выступление, пока не убедились, что он не сломан.
Первая неделя сентября выдалась жаркой. В студии Эдриен кондиционеров не было, даже окна открывались далеко не все, так что мы проводили там лишь около часа в день, просто чтобы создать видимость, что работаем. По вечерам ее группа собиралась на репетицию. Жара все не спадала, лето не кончалось, урывало себе еще по кусочку. Жизнь плавилась. Я снова начал время от времени ходить в библиотеку, даже если просто понежиться в прохладном переработанном воздухе.
Эдриен носила крошечный амулет, подаренный Чейзом, подкову на цепочке, которая стучала по подбородку, когда она стояла на четвереньках. Эдриен впервые позволила мне взять ее в студии. Предполагалось, что мы и гладить друг друга не должны в рабочее время – даже когда очень возбуждались. Но в один из тех дней… мы сдались. Она разложила на полу огромный кусок картона, и потом мы заснули прямо на полу. Я помню, как проснулся, светило солнце, воняло слоеным картоном, а я лежал один и торговался с Богом, желая услышать ее голос сзади или шум в ванной.
Эдриен решила записать альбом у Альберта. Они запланировали сессию в Бартлсвилле на осень. Рисование было лишь передышкой. Теперь она перестала рисовать – все картины переехали в галерею Альберта, в ноябре они должны были выставляться, а Эдриен об этом почти не говорила.
Событий стало меньше. Жизнь замедлялась. Может, она и не будет работать с Альбертом, сказала Эдриен. Может, соберет волонтеров, которые помогут собрать кабинку для записи в ее студии – когда станет попрохладнее. На Чейза можно рассчитывать.