Катюшка

В трактире по случаю утреннего времени и будней было пусто. В задних залах еще шумел кое-кто, но в первой комнате от входа, где помещался буфет, был занят только один стол. За ним сидело двое постоянных посетителей трактира: управляющий одним домом в соседнем переулке, Фома Фомич, грузный осанистый мужик с красным лицом, густой седоватой бородой и с бельмом на левом глазу, и плотничий подрядчик Котов, худощавый, носатый, белобрысый мужик лет под сорок. Они только что принялись за чай и пили его молча, большими глотками, с наслаждением. Выпив первую чашку и выплюнув в нее оставшийся во рту кусочек сахару, управляющий отер левою рукою усы и, обратившись к праздно стоявшему за стойкой буфетчику, проговорил:

– - Садись с нами чай пить.

Буфетчик, красивый малый лет 35, немного полный, коренастый, в белой ситцевой рубахе, при часах и в фартуке, лениво вышел из-за буфета, подошел к их столу

и, присаживаясь на стул, с улыбкой на лице заключил несложную речь Фомы Фомича:

– - Чай пить не дрова рубить, дело возможное.

И, обратившись к опершемуся спиною о дверной косяк половому, добавил:

– - Дай-ка чашечку.

Котов налил ему чашку крепким дымящимся напитком. Фома Фомич спросил:

– - Что это тебя эти дни не видать было?

– - В деревню ездил, вчера только вернулся, -- ответил, протягивая руку за чашкой, буфетчик.

– - По каким делам?

– - По семейным, небольшое происшествие случилось: жена родила.

– - А-а! вон какое дело!
– - весело воскликнул Фома Фомич.
– - Так стало быть с тебя вспрыски.

– - Знамо, угостить должен как никак, -- поддержал управляющего Котов.

– - Не за что, -- грустно вздохнув, проговорил буфетчик.

– - Что ж так, аль не благополучно?..

– - Благополучно, да родила-то не то, чего хотелось -- девочку.

– - А девочка нешь не человек?

– - Конечно, какой же это человек… И пословица говорится: кобыла не лошадь, а баба не человек.

– - Мало ль какие пословицы говорятся, на всех их и смотреть?
– - проговорил управляющий.
– - А по-настоящему, кого Бог ни дал, все слава Богу.

От сынка-то скорей по шее попадет, -- сказал Котов, -- а девочка выросла, сбыл ее с рук, тем делу и крышка.

– - Я не потому, что мне удобнее, -- проговорил буфетчик, -- мне самому-то -- все равно, а вот новорожденному-то… Была бы она мальчик, совсем другой толк, а женский пол… очень уж ему плохо насчет жизни. Мальчик -- какой удался, такой и есть; что сам себе приготовил, тем и пользуйся. А ихняя сестра, какая ни выйди, а все от людей зависима. Иная и хорошая, а попадет на мерзавца мужа -- и пропадет ни за что.

– - Ну, хорошая-то не пропадет, она постоит за себя, да мало того, еще других просветит, -- внушительно сказал управляющий.

Буфетчик сделал досадливую мину и проговорил:

– - Трудно. Мужик какой ни на есть, а все сам себе господин, а она раба. Всяк ее обидеть может и по закону и без закону.

– - А она не давайся.

– - Как она не дастся, когда он муж?

– - Ну, что ж, что муж? Ежели она чиста перед ним, что ж он сделает?

– - Вона куда… Нет, уж будь она хоть ангел небесный, а муж всегда найдет, к чему прицепиться. Придерется к тому, отчего у ней назади пятки, и будет за это взыскивать, а она не моги защищаться.

– - Почему не моги?

– - Так куда же она пойдет? Куда ни пойдет, а все к нему должна воротиться, а это всякую охоту отобьет. Да вы небось сами знаете такие случаи. Муж-пьяница или свекор измываются над несчастной. Со стороны жаль, а она только жмется да плачет. Больше ей и делать нечего. Терпит, пока не окаменеет, а окаменеет, -- ну, тогда она сама начнет других грызть. Сама себя никогда оказать не может -- пожить, как душа требует… Душа требует этого, а ей говорят: не моги. Какого ж тут рожна хотеть?..

– - Ну, для души-то загородки никто не поставит.

– - Как так не поставит? Скажут: не моги, -- ничего и не поделаешь… Да она уж и не идет на то. А все глядит из-за другого… Привыкла так. С самых малых лет водят ее на поводках, и малую и старую, -- вот и приучили…

– - Вот как ты об ихней сестре думаешь, -- с легкой насмешливостью и удивлением проговорил Котов.

– - Много видел я ее, вот и думаю так.

– - Да и мы, я думаю, видели-то не меньше твоего, да не страдаем.

– - Видели, да може не то. Со мной раз такой случай произошел, что я его, кажись, во всю жизнь не забуду.

– - Что ж это за случай? Расскажи, -- снова утирая усы и уставляясь на буфетчика твердым взглядом, сказал Фома Фомич.

– - Отчего не рассказать? Можно.

Буфетчик быстро допил налитую ему чашку, поправился на месте и начал:

– - Было это уж довольно порядочно, я совсем молоденьким был, на сторону-то только в первый раз пошел. Пошел я сначала по трактирной части. Такая уж мода в нашей стороне. Все по трактирам да по гостиницам. Кто -- в Москву, кто -- в Питер, кто -- дальше подается: в Харьков, Киев, Одест. По ярманкам ездят. Навязали меня мои родители одним землякам. И завезли они меня под Киев. Определили на ярманку, А сами -- кто дальше поехал, кто на пароходе служить

нанялся. Оставили меня во всем городе одного. Отслужил я ярманку, -- в сад в буфет поступил. После сада -- в гостиницу. Город-то на реке стоит, ну, пока река идет, и в нем кое-какие делишки делаются. А как река стала, все замирает. Гостиницы в нем только летом и торгуют. А зимой себя не оправдывают. Красненькая расходу, красненькая приходу, а то и меньше. Город чужой, народ -- то же: то еврей, то хохол, то поляк. Настоящих русских совсем мало. Чуждо все это мне. Народ смешной, порядки во всем не наши, -- не приспособлюсь я никак. И к трактирской-то жизни не приспособлюсь. В трактире, сами знаете, жить тоже нужно со сметкой, а то будешь ломать только за одно жалованье, а жалованье какое -- не даром ихнего брата шестеркой-то зовут, весь век ему цена шесть целковых: двугривенный в день -- куда хошь его и день. Бывалые служащие никто на жалованье не надеется, а все больше на доходы. А доходы как приходят? Хозяина али нашего брата обманул, или бутылку вина стащил, или пьяного гостя обсчитал, а на это мало того, что привычку, а нужно особую совесть иметь. А у меня и привычки не было, и совесть не дозволяла. И вышло так, что другие за ярманку-то по полсотни заработали, а я сапоги истоптал, брюченки истрепал, а получил всего семь целковых. Починил сапоги, исправился в одежде, поступил в сад, а в саду и того меньше заработок. Подходит осень, а у меня -- ни полушубка, ни пальтишка, ни денег. Ежели домой ехать, то нужно что-нибудь завезть, а мне не на что. До железной дороги ехать 200 верст, -- замерзнешь как таракан. Стал я добиваться хоть куда-нибудь бы поступить, от зимней стужи укрыться. И вышло мне место в гостиницу. Гостиница была немудрая, но все-таки служащих держала, хлебом кормила. Как поступил я, она торговала еще хорошо. Простонародье толкалось: то хлеб привезут продавать, то скотину приведут. А тут некрутов принимать стали: хоть грязный гость, а денежный. Берет вино, закуску, -- хозяину все доход. Ну, а как некрутов сдали, выгнали, стала тишь да гладь, ходим мы по залам, делать совсем нечего. Слышим мы, хозяин хочет с первого числа убавку нашего брата сделать. Затревожились мы! Кого разочтет? Кого оставит? Хорошего, думаем, не прогонит, а из тех, кто похуже. Из самых худых был я да еще один малый, со мной в зале служил, Илюшкой звали. Был он тамошний, безродный и бездомовый какой-то, по гостиницам жил с малолетства. Из себя был небольшой, рыхлый, ходил с присядкой, глядел больше вниз, а плут был порядочный. Нет в лесу столько поверток, сколько у него было уверток: гостя проведет, хозяина обставит и все сухим из воды выйдет. Хозяин к нему строг был и держал потому, что гости к нему привыкли. А я был новичок еще, у меня не было ни сноровки, ни бойкости. Кого, думаем, оставит? Кого разочтет? Мне уходить никак нельзя. В другие гостиницы не примут, а больше мне и деваться некуда. Илюшке тоже не хотелось. Сойдемся, бывало, в зале. Ну, как, говорим, быть? Я говорю: "Не знаю". И он говорит: не знаю. "На наш, говорит, город и рассчитывать нечего, надо будет куда-нибудь подаваться".
– - "Куда же, говорю, подаваться?" -- "А в Харьков, говорит. Там всегда место найдешь".
– - "Легко, говорю, сказать, а как до него добраться? Пешком, говорю, и трудно, и жутко, и дороги не найдешь".
– - "А ежели вдвоем?" -- "С кем же, говорю, вдвоем-то?" -- "Пойдем со мной".
– - " А ты пойдешь?" -- "Пойду, говорит. Если разочтут, здесь тоже околачиваться будет не сладко, всю зиму прощелкаешь, а там по крайней мере все что-нибудь да заработаешь". Думаю: "Что ж? это дело, пожалуй, подходящее". Ну, а ему сразу пока ничего не сказал. На другой день он опять ко мне. "Ну, как?
– - говорит: пойдем в Харьков?" -- "Отчего ж, говорю, не пойти?" "Пойдем, говорит, правда, будет хорошо. Там, говорит, коли не в гостиницу, так еще куда пристроимся. Какой, говорит, там город! Жизнь, говорит, там хорошая". Расписал все, размазал как нельзя лучше. А у самого и глазки горят, и на щеках румянец. Стали мы сговариваться, когда выходить. Илюшка все это обдумал как нельзя лучше: тогда-то, мол, мы выйдем, тогда-то придем. Хозяину решились не говорить об этом до последнего часу. И захватило нас это так, что нам и дело на ум нейдет; мне стала не мила там всякая работа.

Дня за три того, как мы хотели рассчитаться от хозяина, вечером народу в гостинице никого не было, да ждать никого было нельзя. Темь такая стояла, шел дождь. Илюшка мне и говорит:

– - Пойдем, говорит, на последках погуляем.

– - Куда?

– - В чужую гостиницу.

– - Хорошо ль?

– - Первый сорт, робеть нам теперь нечего, все равно нам здесь с ним не детей крестить.

– - Я бы пошел, говорю, да у меня денег нет.

– - У меня, говорит, есть рубль, а там опосля времени авось сочтемся.