Казакевич
Шрифт:
Правда, к Гурштейну это не относится. И к Крымову это не относится. И, вероятно, ко многим это не относится. Но это уже недоразумение. Они просто, заблудившись, нашли лучшее место для жилья, что ли. Может – там цветы, весна, черт его знает. А может – и они еще явятся. Ну, хватит.
У него было много друзей в полку. Были, естественно, и недруги, косо глядевшие на очкастого интеллигента, выслуживающегося перед командиром и сующего свой нос куда не просят. Но поставил он себя твердо и при надобности умел выразительно объясниться с представителем любого социального слоя, не уступая в такой личной стычке ни рабочему классу, ни колхозному крестьянству.
И шла вся эта его жизнь, как и у всех других, в ожидании само-собой разумеющейся скорой отправки на фронт. «Но на фронт еще не
По совести говоря…
Как вдруг он узнает, что командир полка, тяжело раненный в начале войны и еле-еле уговоривший высокое начальство оставить его после госпиталя в кадрах, хотя бы в тылу, теперь добивается направления в действующую армию. Вот она, хватка бывалого воина! Эммануил тотчас обратился к нему с рапортом: «Возьмите с собой и меня… Можете не сомневаться в том, что я готов на любые невзгоды и на смерть, если она будет необходима для победы». Он и сам уже был полностью готов и желал отправиться на фронт по первому же приказу, но почин командира побудил к личному шагу. И не его одного. Рапорта в полку подали многие офицеры – такова была тяга на фронт и сила примера. Командиру полка отказали; наступило временное затишье – уже без прежнего удовлетворения и равновесия.
Перемена для Эммануила тем не менее нагрянула скорая и негаданная. Как члена Союза писателей его перевели из районной Шуи, где стоял полк, во Владимир в только что созданную бригадную газету. Адъютантом у Выдригана он пробыл полгода. В письме жене он подчеркнул: «Таким образом, меня, неожиданно для меня самого и без каких-либо просьб с моей стороны, вернули некоторым образом к моей довоенной специальности. Что ж, хотя и не хотелось уезжать от друзей в полку, но, вероятно, все к лучшему».
Газета была для него давно знакомой обителью. Он включился в работу с ходу, со всей присущей ему энергией и добросовестностью. Он отдавал себе отчет в нужности и этой работы. Но внутренний счетчик отбивал свое, тревожил, торопил, и Эммануил именно здесь все с большей и большей настойчивостью стал просить бригадное начальство об отправке его на фронт. По житейской своей прямоте он не сразу постиг, что обращения эти для него бесплодны. А когда уразумел, взял выше рангом и во время командировок в Москву бил в ту же точку по всем линиям, где только имел возможности. В Союзе писателей говорил о своих творческих планах, для осуществления которых автору необходимо личное участие в боевых действиях. И влиятельные писатели, надевшие военную форму и получившие в армии сразу солидные чины, с пониманием соглашались: да, надо помочь молодому поэту. В политуправлении округа он жал на превосходное знание немецкого языка, на очевидную пользу, которую принесет как переводчик в любом штабе, разведывательных подразделениях или для контрпропаганды на немецкие войска – со знанием дела перечислял всевозможные варианты. В окружной газете, которая патронировала войсковые многотиражки, тоже просил по-братски подтолкнуть его направление – в печать или куда скажут, он на все согласен, лишь бы на фронт.
Выслушивали его внимательно. Но никакого желанного результата все эти переговоры ему так и не принесли. Компетентные офицеры политуправления отвечали без околичностей – нет, запасной бригаде тоже нужны кадры, и по всем статьям его место как раз там. Эммануил понимал, что они, помимо его литературной профессии, имеют в виду толстые стекла его очков. Некоторые старшие офицеры в разговорах с ним вздыхали, показывая, что сами тоже стремились и стремятся на передовую, однако долг обязывает каждого служить Родине там, где приказано, и вот они подчиняются своей участи. Надлежит и ему. Был еще один шанс, на который он долго, очень долго надеялся, – что их курсантская стрелковая бригада сменной чередой поедет в полном составе на фронт, о чем не раз толковал ему начальник политотдела, ссылаясь на общую директиву по армии и ожидаемый вот-вот приказ; убедительно толковал, доверительно, и в сорок втором году, и в сорок третьем…
В мае 43-го Эммануил писал жене: «Меня отсюда не хотят отпускать. Делают это из соображений деловых – я работаю хорошо, и из дружеских – нечего, мол, ехать на фронт. Сиди здесь – чем тебе плохо? Но этим мне делают медвежью услугу. Все равно –
Эммануил вытягивал редакционный воз на себе. Это было у него в крови – взваливать дело на свои плечи. Он увлекался работой, предлагал толковые идеи и сам же их осуществлял. Его блокнот был постоянно набит фамилиями и фактами, из которых он один, точно маг, сотворял за пару часов целую полосу. Однажды, их, офицеров, вызвали в день выпуска газеты на стрельбище для проверки личной огневой подготовки, они проторчали там до вечера, а материала для газеты не хватало и на половину номера, набор остановился. Выручил, как всегда, Эммануил. При такой палочке-выручалочке редактору вольготно жилось во граде Владимире, можно было пользоваться радостями тыловой жизни.
В своих хождениях к начальнику политотдела редактор был настойчив и сметлив. А дальше все шло по схеме. Начальнику политотдела в первую очередь был нужен в бригаде порядок. «Порядок» с газетой обеспечивал добросовестный, писучий, политически грамотный Казакевич. С ним можно было не опасаться печатных ляпсусов, чреватых неприятностями, особенно опасными в военное время. И выходило: лишись его – не оберешься хлопот с этой многотиражкой и со старшим лейтенантом без младшего. В газете же каждое напечатанное слово, как и написанное пером, не вырубишь топором… И обнадеживая его, выказывая ему свое понимание, начальник политотдела стопорил все его усилия в политуправлении округа. Там же никакого особого резона держаться за Казакевича не было, наоборот, непрестанно требовалось заменять офицеров – из тыла на фронт. Но и чтоб оставить его в запасной бригаде, причин выискивать не приходилось. И высокие слова находились. Таков получался расклад игры.
При этом раскладе ему было не избежать ошибок. Эммануил не чувствовал себя «младшим», напоминал начальству о данных обещаниях. И тогда его настойчивость оценивалась как строптивость и штатское своеволие…
Но в этот начальственный пасьянс, раскладываемый в бригаде на судьбу Казакевича, вдруг вторглась еще одна сильная карта. В начале апреля полковник Выдриган был вызван из Шуи в Москву в Главное управление кадров Красной армии. За месяц до того он подал на имя начальника ГУКа еще один, уже третий по счету, рапорт с просьбой отправить его на фронт. В написании этого рапорта участвовал и Эммануил. Рапорт сложился строгим, убедительным и прочувственным – в прошлом году Выдриган получил похоронные извещения на обоих своих сыновей, молодых командиров, пехотинца и летчика, и писал теперь о том, что находиться далее в тылу ему неимоверно тяжело. На сей раз рапорт не остался без ответа, и ответ был положительным. В тот момент, весной 1943 года, и фронт, и вся страна тревожно ожидали очередного летнего наступления немцев, в которое Германия непременно ринется всею своею сконцентрированной мощью и новоизобретенной техникой, чтобы взять реванш за оглушительное зимнее поражение под Сталинградом. Ставка Верховного главнокомандования производила усиление стратегических направлений новыми соединениями. Выдригана назначили заместителем командира 51 стрелковой дивизии, формировавшейся в составе Западного фронта.
И все свои надежды вырваться из тыла в действующую армию Эммануил связывал ныне только с Выдриганом. То был его последний законный шанс. Они твердо условились обо всем, когда он провожал Выдригана из Шуи. И Выдриган тотчас по прибытии к месту назначения предпринял энергичные шаги для вызова его на фронт. О стараниях Выдригана было достаточно широко известно в бригаде, Эммануил испытывал приятное удовлетворение – такой большой начальник, полковник, желает вытребовать к себе не опытных воинов, старых знакомых служак, майоров и капитанов, а какого-то младшего лейтенанта, не кадрового совсем, да еще в очках! К его удовлетворению прибавлялось нетерпение. Но внешне он держался безмятежно, видя, как в штабе удивляются этому странному выбору Выдригана.