Клеа
Шрифт:
«Персуорден! – откликнулся он на другой уже ноте, ноте грусти, меланхолии и тихой приязни. – Но, дорогой мой Дарли, ведь именно обо всем этом он и пытался мне толковать, на свой, конечно, чертов лад. А я? До сих пор стыдно вспомнить, какие я ему задавал вопросы. И знаешь, то, что он мне тогда отвечал и в чем я не понял ни черта, сейчас – исполнено смысла. Видишь ли, истина – вещь обоюдоострая. И выразить ее средствами языка, с его изначальной раздвоенностью, дуалистичностью смыслов, – безнадега! Язык! Всякий пишущий только затем и страдает, чтобы сделать инструмент свой по возможности более тонким, прекрасно зная при этом, что он несовершенен от природы. Задача безнадежная, но смысла в ней от безнадежности меньше-то не становится. Потому как сама задача, самый акт борьбы с неразрешимой проблемой и дает писателю возможность расти! И старый черт прекрасно это понимал. Тебе бы почитать его письма к жене. При всем их великолепии, уж такие он там пускает сопли, так юродствует, в такое сам себя окунает „фе“ – как какой-нибудь персонаж из Достоевского,
«Китс, – решился я, – скажи мне Бога ради. Ты пишешь о нем книгу?»
Китс задумчиво, медленно допил свой бокал, не слишком уверенным движением поставил его на стол и сказал: «Нет». Потом огладил подбородок и замолчал.
«Мне сказали, ты что-то там пишешь», – настаивал я. Он упрямо замотал головой и смерил взглядом пустой бокал. «Было такое намерение, – признался он наконец, старательно проговаривая каждое слово. – Я сделал как-то раз большу-ую статью о его романах для ма-аленького такого журнала. А потом получил письмо от его жены. Она хотела книгу. Большая такая, костлявая ирландская девка, истеричка и неряха; может, даже и красавица – на свой лад. Стиль есть. Откладывает сопли исключительно в старые конверты. Исключительно в мягких тапочках. Ты знаешь, в чем-то я его понимаю. Но я там влез в самое что ни на есть осиное гнездо. Она его ненавидит, и ненависти ее, скажу я тебе, на всех нас хватит с гаком. Она меня завалила информацией по самое горло, а писем и рукописей там были целые горы. Остров сокровищ, ни больше ни меньше. Но, дорогой ты мой, я браться за это не стал. Даже если все прочие фишки в сторону – то из чистого уважения к его памяти и работе. Нет-нет. Я ее просто-напросто надул. Сказал, что ей ни в жисть подобного не напечатать. Ей, судя по всему, хотелось публично заголиться и обнажиться, только чтобы добраться до него опять – до старика Персуордена! Я в такие игры не играю. Ну, а материальчик был, я тебе скажу, – волосы дыбом! Все, хватит об этом. Я тебе, как на духу, ни слова правды не скажу, ни единой живой душе, даже тебе, извини».
Мы долго сидели, внимательно глядя друг на друга, потом я задал еще один вопрос.
«А сестра его, Лайза, – ее ты когда-нибудь видел?»
Китс медленно покачал головой. «Нет. С какой стати? Я ведь сразу весь этот план похерил, так был ли смысл ее искать и выслушивать другую версию сюжета. Я знаю, что у нее тоже рукописей навалом, это мне сказала его жена. Но… Она ведь здесь, не так ли? – Губы его чуть скривились – тень намека на неприязнь. – Честно говоря, мне с ней встречаться не хочется. Самое печальное, на мой взгляд, во всей этой истории то обстоятельство, что человек, которого старина Персуорден больше всех на свете любил – в плане чисто духовном, конечно, – ни состояния, так сказать, души его, когда он умер, не понял вовсе, ни на грош; ни в том, что он сделал, не понимает, к сожалению, ни аза. Нет, она была занята пошленькой своей интригой, пыталась легализовать свою связь с Маунтоливом. Сдается мне, она просто-напросто боялась, что ее свадьба с дипломатом высокого ранга может обернуться публичным скандалом. Возможно, я и ошибаюсь, но такое у меня сложилось впечатление. Мне кажется, она приложит все свои силы, чтобы во спасение тиснуть какую-нибудь книжонку по типу „Ура и да здравствует“. Но теперь в каком-то смысле у меня есть свой Персуорден, мой личный, если хочешь, экземпляр. И мне хватает. Какое мне дело до деталей, зачем мне видеться с его сестрой? Нам нужна не частная его жизнь, а то, что он сделал, – его версия, его смысл из множества смыслов этого четвероликого слова!»
Мне захотелось вдруг крикнуть: «Нечестно!» – но я сдержался. В этом мире не бывает так, чтоб каждому досталось по справедливости. Китс уже начал засыпать. «Поехали, – сказал я и попросил счет, – тебе пора домой и баиньки».
«Да, что-то я как-то устал», – промямлил он.
«Avanti».
В переулке нам, к счастью, попалась старенькая гхарри. Китс уже начал было ругать свои ноги за то, что устали, и руку – за то, что болит. Он был, пожалуй, в приятнейшем из всех возможных полупьяных состояний – в состоянии этакой изысканной расслабленности. В пряно пахнущей кабинке гхарри он откинулся назад и прикрыл глаза. «А знаешь еще что, Дарли, – сказал он не слишком внятно. – Вот все хотел тебе сказать, да забыл. Ты не сердись на меня, товарищ ты мой по несчастью, не будешь, а? Я знаю, что у вас с Клеа… Да, и я за вас рад. Но есть у меня странное такое чувство, что в один прекрасный день я на ней женюсь. Нет, правда. Ты только не делай глупостей, хорошо? Я ни слова никому не скажу. А случится это через много лет после этой дурацкой войны. Но где-то там, впереди, я чувствую, мы с ней споемся».
«И что я должен тебе на это сказать?»
«Ну, перед тобою все пути открыты. Я бы на твоем месте, скажи ты мне что-нибудь в этом духе, стал бы вопить и брызгать слюной. Потом бы отшиб тебе тыкву и выкинул на хрен из тележки – ну, в общем, в этом духе. В глаз бы съездил, это уж непременно».
Гхарри подпрыгнула и остановилась у самого нашего дома. «Приехали», – сказал я и стал помогать ему выйти. «Я не настолько пьян, чтобы… – ответил он жизнерадостно, отметая всякую
«Не мучь великих, я тебя прошу».
«Черт, как же я устал, слушай, а ведь, кажется, не бомбят сегодня, а?»
«Последнее время бомбят все реже и реже».
Он рухнул на кровать в чем был и принялся медленно развязывать шнурки на своих замшевых пустынных башмаках, а потом вертел пальцами ног до тех пор, пока ботинки сами собой не сползли и не грохнулись на пол. «Ты видел когда-нибудь эту маленькую Персуорденову книжку, „Избранные молитвы для английских интеллектуалов“? Забавно. „Дорогой Иисус, прошу тебя, дай мне остаться по образу и подобию восемнадцатого века настолько, насколько это возможно, – вот разве что без шанкра на, если тебя не затруднит…“» Он сонно хохотнул, закинул руки за голову и с улыбкою стал погружаться в сон. Когда я выключил свет, он глубоко вздохнул и сказал: «Даже мертвые нам то и дело делают подарки».
У меня перед глазами вдруг встала картинка: Китс, маленький мальчик, идет по самому краю отвесной скалы и собирает птичьи яйца. Один неверный шаг…
Но повидаться с ним мне больше не довелось. Vale! [74]
5
Я вспомнил эти строки, когда на следующий день, ближе к вечеру, нажал кнопку звонка у дверей летней резиденции. В руках у меня был кожаный зеленый чемоданчик, а в чемоданчике – личные письма Персуордена; блестящая, без единой запинки канонада слов, она по-прежнему взрывалась в моей памяти неким вселенским фейерверком, обжигая и раня. Я позвонил Лайзе утром из офиса, чтобы назначить рандеву. Она открыла дверь и встала передо мной с выражением выжидательным, будто выгравированным на ее бледном лице. «Хорошо, – шепнула она, когда я назвал свое имя тоже почему-то вполголоса, и: – Проходите». Она повернулась и пошла вперед прямой, чуть скованной и весьма выразительной походкой, похожая на девочку, одевшуюся для шарады королевой Бесс. Выглядела она усталой и напряженной и почему-то очень гордой. В гостиной было пусто. Маунтолив, и я прекрасно это знал, тем же утром вернулся в Каир. Как ни странно (на дворе стояло лето), в камине горел огонь, настоящие большие поленья. Перед камином она и встала, чуть выгнув над волной тепла спину и потирая руки так, будто и впрямь замерзла.
74
Прощай! (лат. )
«Быстро вы, очень быстро, – сказала она едва ли не резко, едва ли не с намеком на упрек. – Но, впрочем, я рада». Я уже сообщил ей по телефону основную новость – насчет Китса и его несуществующей книги. «Я рада, потому что теперь наконец мы можем что-то решить, раз и навсегда. Я совсем не спала прошлой ночью. Все представляла себе, как вы их читаете. И – как он их пишет».
«Они великолепны. Я в жизни ничего подобного не читал», – сказал я и отследил в собственном голосе нотку chagrin. [75]
75
Печали (фр. ).
«Да, – ответила она и тяжело вздохнула. – И я, по правде говоря, очень боялась, что вы так о них подумаете; боялась, что вы будете заодно с Дэвидом и посоветуете мне сохранить их любой ценой. Но он сам совершенно ясно велел мне их сжечь».
«Я знаю».
«Сядьте, Дарли. Скажите мне, наконец, что вы надумали».
Я сел, поставил чемоданчик с собою рядом на пол и сказал: «Лайза, это не литературная проблема – если вы сами не захотите ее таковой сделать. И ничей совет вам не нужен. Вполне понятно, что любой, кто их прочтет, станет очень сожалеть о потере».
«Но, Дарли, если бы они были ваши и были написаны к человеку, которого вы… любили?»
«Мне стало бы легче, если бы я знал, что мои распоряжения выполнены от и до. По крайней мере, ему, мне кажется, стало бы легче, где бы он сейчас ни находился».
Она повернула светлое слепое лицо к зеркалу и словно принялась изучать свое в нем отражение – внимательно, испытующе; кончики пальцев – веером по каминной полке. «Я ведь суеверна, и он был тоже суеверным, – наконец сказала она. – Но не только в этом дело. Я всегда его слушалась, потому что знала, что он и видит дальше, чем я, и понимает больше моего».