Клинок инквизиции
Шрифт:
Поблагодарив брата Юргена, Дан быстро вышел и отправился в Ребедорф.
На этот раз он рискнул пустить кобылу рысью. Наверное, Дан как-то неправильно сидел верхом – к прибытию в деревню у него ломило спину и болел отбитый седлом зад.
Дул холодный ветер, тащил по серому небу лохматые тучи. Конские копыта раскалывали стянутую тонким ледком дорожную грязь. Холод пронизывал так и не высохший плащ. Дан радовался, что сегодня хотя бы нет ни дождя, ни снега.
Возле ворот Ребедорфа торчали на кольях оскаленные волчьи головы, покачивались под порывами
Привязав лошадь у коновязи возле жилища старосты, Дан постучал в дверь – никто не отозвался. Из соседнего дома выглянула строгая женщина лет тридцати, сказала:
– В часовне Одо, с дочерью…
– Да примет господь ее душу, – дежурно проговорил Дан.
Женщина поджала губы:
– Это еще неизвестно, примет или нет, – и с треском захлопнула дверь.
С нее Дан и решил начать опрос. Постучал. Хозяйка вышла на крыльцо, встала, уперев руки в бока и закрыв собою вход.
– Здравствуй, добрая женщина. Я Клинок инквизиции, приехал из…
– Знаю я, кто ты, – нахмурилась она. – Видела вчера. Вервольфа уже сожгли?
– Святая инквизиция ведет расследование. Его вина еще не доказана.
– Вина, говоришь? – прошипела хозяйка. – К кому Кильхен побежала на сеновал? Об этом весь Ребедорф шепчется. И кто теперь моих детей спасет, когда Кильхен встанет из гроба?
– Что ты такое несешь? – удивился Дан. – Почему Кильхен должна встать?
– Потому что ее покусал вервольф! И дело было в ночь полной луны! – с мрачной уверенностью ответила женщина. – Так что и она теперь оборотень. Надо ей голову отрубить, а лучше сжечь! Но Одо не дает. Одна надежда: что наши мужчины не побоятся и сделают, как положено.
– Но Кильхен мертва, она не может встать.
– Вервольфы не умирают. А ты, Клинок, лучше бы языком без дела не трепал. Сожги Кильхен, пока не поздно. Некогда мне с тобой говорить, пойду к детям. Нас защитить некому, я вдова, а на тебя надежды нет.
Женщина ушла. Вот это опрос свидетелей получается, уныло подумал Дан. Крестьяне запуганы, обозлены – на душевный разговор их не вывести, придется действовать привычными методами.
В следующий дом он уже вошел с важным видом, положив руку на эфес меча:
– Дело святой инквизиции. Именем Господа приказываю честно отвечать на мои вопросы. За неповиновение – тюрьма.
– Мы ничего не сделали, добрый господин, – задрожала старуха, та самая, которая вчера призывала сжечь Андреаса.
– Я этого не знаю. Может, это ты обернулась волком и убила Кильхен?
– Что ты, добрый господин! – Из мутных глаз потекли слезы, заскользили по бороздкам глубоких морщин. – Кильхен убил ваш человек. А теперь она всех нас сожрет. Проклят Ребедорф…
Дану стало жаль старуху. Да и смысла не было ее запугивать – она
– Не плачь, матушка. Я верю: ты не виновата, не трону. Но что, если это был не наш человек? Если вервольф – кто-то другой?
Бабка от неожиданности даже перестала плакать. Видимо, такая мысль не приходила ей в голову:
– Это кто же?
– Вспомни, матушка: может быть, в деревне кто-нибудь болел недавно? Или вдруг озлобился? На людей бросался? Вел себя как-то не так?
Старуха долго молчала, потом затрясла головой:
– Нет, добрый господин, ничего такого не припомню…
В других домах повторился примерно тот же диалог. Никто ничего не видел, не замечал, не помнил. Дан обошел половину деревни – бесполезно. Перепуганные женщины, дети, жмущиеся к матерям, дрожащие старики. И везде один и тот же страх: скоро Кильхен встанет из гроба, и Ребедорфу придет конец.
Распрощавшись с очередной крестьянкой, Дан вдруг сообразил: ни в одном доме он не видел мужчину. Он не разбирался в деревенской жизни – может, они, конечно, все были заняты какой-то работой. Но какой? Середина осени, урожай давно собран. В лес за дровами ушли? Все сразу?
– Где мужчины? – спросил он в следующем доме.
Хозяйка опустила глаза:
– Возле часовни…
Дану это очень не понравилось. Оставалось надеяться, что еще не поздно…
Часовня стояла на окраине Ребедорфа. Возле входа собралась толпа мужиков с топорами и вилами. Люди тихо переговаривались, спорили о чем-то, подталкивали друг друга. Худощавый остроносый парень за забором тщательно укладывал в кучу ветки и солому, собирая кострище.
– Именем Господа, отвечайте: что здесь происходит? – повелительно спросил Дан.
Крестьяне угрюмо молчали.
– Что происходит? – Дан повысил голос. – Ты! – Он указал на остроносого. – Говори!
– Вервольфа жечь будем, – насупился парень.
– И ты нам не указ! – подхватил пожилой мужчина в грязной рубахе.
Люди осмелели, из толпы раздались еще голоса:
– Ты уедешь, добрый господин, а нам здесь жить!
– И оборотень детишек пожрет!
– Уйди лучше! Не мешай!
– Я не позволю вам лишить несчастную христианского упокоения, – спокойно ответил Дан.
– А мы тебя не спросим, – из толпы выступил высокий парень. Поигрывая топором, остановился напротив Дана. – Уйди, святоша, пока цел.
– Не дам! – истерический вопль. Из часовни вышел Одо, встал у входа, растопырил руки: – Не дам жечь! Кильхен не вервольф! Добрый господин, защитите мою девочку!
– Пошел! – Двое крестьян оттащили старосту, швырнули с крыльца.
– Вы оскверняете дом Божий! – орал Дан. – Именем Господа, остановитесь!
Но обезумевшую от страха толпу уже не останавливала ни мысль о боге, ни присутствие человека из инквизиции. Остроносый парень вытащил из-за пазухи кремень, наложил на него кусочек трута, ударил кованым кресалом. Сноп синеватых искр упал на солому, рассыпался огненной дорожкой, перекинулся на ветки. Вскоре костер запылал.