Клинок мертвеца
Шрифт:
— Ты — кусок дерьма, — прошептал главарь шайки. Его рука поползла к висевшей на поясе дубинке, но он явно не осмеливался схватить ее. — Ты хуже, чем говорят. Ты — чудовище.
— Да, — согласился Полумаг, добавив в голос ледяного высокомерия, подобно Тимерусу и другим бессчетным психопатам, которых наслушался во время службы в Совете. — Я — чудовище. Если вы не хотите, чтобы это чудовище уничтожило все, что вам дорого, то убирайтесь с нашего пути ко всем чертям.
Шайка источала такое бешенство, что, казалось, могла испепелить Полумага взглядами, но
«Угрожать мужчине — одно дело. Угрожать семье мужчины может только настоящее чудовище».
Казалось, угроза подействовала. Мгновением позже шайка ретировалась, оборачиваясь и бросая на Полумага злобные взгляды. Эремул повернулся к Монике.
— Они сделали тебе больно? Если хочешь, могу одолжить свою мантию. Она великовата и, признаюсь, — не слишком тебя украсит, но согреет.
— Со мной все хорошо, — ответила Моника, осматривая порванную блузку. — Я приведу ее в порядок, когда доберусь до Западных Врат. Если смогу заработать денег.
Полумаг полез в другой карман и вытащил маленький мешочек. В нем были три золотых шпиля и несколько серебряных скипетров — все деньги, что у него оставались.
— Вот, — сказал он, протянув мешочек Монике. — Этого тебе хватит на некоторое время. А теперь нам нужно поторопиться. Утро уже скоро.
Они добрались до гавани за час до рассвета. Руки Эремула болели, но эта боль была не столь сильной, как в груди. Окинув взглядом гавань, он посмотрел дальше, на пролив Мертвеца. Громадные корабли фехдов выстроились полумесяцем в ожидании судна, везущего Разрушитель Миров. Оккупанты не делали секрета из того, что готовят очередную Расплату.
Он увидел пришвартованную к деревянному столбу в дальнем конце причалов лодку, которую подготовил для него доверенный человек. Она обошлась Эремулу в половину той суммы, что он только что вручил Монике, суденышко было выцветшим, в пятнах от птичьего помета, но выглядело вполне годным для плавания. Моника с сомнением смотрела на лодку.
— Весел нет, — заметила она. — Как же я в ней поплыву?
— Грести не придется, — ответил Эремул. — Расслабишься и позволишь моей магии унести тебя отсюда. Мой прощальный подарок тебе. — Нахмурившись, он посмотрел на боевые корабли, расположившиеся в гавани. — Мое заклинание укроет тебя от случайного взгляда, но не привлекай к себе внимания.
Моника подняла глаза с лодки на Эремула.
— Почему ты это делаешь?
— Я говорил тебе. Ты показала мне самого себя с такой стороны, о которой я и не подозревал. Ты показала мне, что я могу быть… цельным. — Эремул взял Монику за руку. — Все, о чем я прошу, — когда устроишься в новой жизни, вспоминай обо мне. Вспоминай, что я был не чудовищем, а человеком, способным на добрые дела. Способным любить.
— Я буду вспоминать, — пообещала она.
Наклонившись, она поцеловала его в губы.
Казалось, это мгновение длилось целую жизнь — и секунду. Эремул сделал глубокий вдох. Бросил беглый взгляд
— Пора отправляться, — сказал он. — Хотел бы я помочь тебе сесть в лодку, но боюсь, это было бы неразумно. Тебе придется самой.
Опустив руку в мантию, он извлек спрятанную в ней палочку. Закрыл глаза, мысленно подготовился. Откачивать магию было небезопасно: если чародей попытается извлечь слишком много и слишком быстро, процесс мог ему повредить — физически и ментально. Эремул очистил разум, отстранился от своего горя и стал мысленно нащупывать в палочке магию, которая понадобится ему для завершения заклинания.
— Я не могу ехать, — неожиданно заявила Моника.
Глаза Эремула открылись.
— Ведь ты этого хотела, — сказал он, хотя и возликовал отчасти.
«Она слишком сильно любит меня, чтобы уехать».
Полумаг понял, что проявляет эгоизм. Ему нужно было отправить ее из города. Для ее же блага.
— Ты должна ехать, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твердо.
— Это против моих инструкций.
После минутного смятения слова Моники накрыли Эремула, как горящие камни из катапульт — здание Уорренс во время осады Сонливии, погасив в нем внутренний свет так же безоговорочно, как пылавшие валуны перебили сирот.
— Что ты сказала? — проскрежетал он. — Что ты, на хрен, сказала?
— Это против моих инструкций, — повторила Моника.
Ее акцент не изменился, но теперь голос был таким же мертвым, таким же безжизненным, как у служительниц Белой Госпожи. Она почти оцепенела, ее рот открылся, невидящий взгляд рассредоточился. Эремул уставился на плечо Моники, которое обнажилось в результате их стычки с шайкой.
Татуировка.
Подкатившись на кресле поближе, он дрожащей рукой притянул Монику к себе, отказываясь верить глазам.
Это была надпись на языке Исчезнувших, та, что он видел по всему городу на телах служивших Древним в качестве беспрекословно подчинявшихся рабов.
Моника, женщина, которую он любил больше жизни, оказалась невольницей.
В порыве внезапной ярости Эремул грубо повернул ее руку, не обратив внимания на то, что она охнула от боли. Приложив палец к тату, он направил на нее магию. Тату стала корчиться, словно паук, поселившийся в ее плоти. Но там жил не паук, а контролировавший разум паразит, который навязывал ей мысли и поступки. Контролировавший разум паразит, который делал ее кем–то другим — рабой, невольницей.
«Иллюзией».
Крошечная механическая конструкция выскочила из плеча Моники, упала на деревянный настил, быстро переместилась к его краю и, свалившись в воду гавани, бесследно утонула.
Женщина, которая была Моникой, уставилась на Эремула, не узнавая его.
— Где я? — произнесла она. — Кто ты?
— Ты ничего не помнишь? — спросил Эремул.
Он знал, каким будет ответ. Знал, но нуждался в том, чтобы услышать его от нее.
— Я помню…. как кто–то нашептывал мне, чтобы я наблюдала за тобой. Сообщала о тебе. Любила тебя.