Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
Я испугался так, что у меня колени задрожали. Над отцовым плечом, точно жерди, торчали ноги старой баронессы, и он так крепко вцепился в одну из них, словно взвалил на себя не человека, а вязанку дров. Но страшнее всего было лицо отца. Усы вдруг оказались снежно-белыми, и так как он пытался улыбнуться, что, правда, ему не удалось, то мне показалось, будто какой-то язвительный старик, изображая моего отца, корчит мне рожи.
Я еще довольно долго в отупении ковылял с ним рядом, покуда наконец сообразил - это отцово дыхание инеем осело на его усах, а что до гримасы, то она объяснялась его полным изнеможением. Баронесса была мертва.
Я не осмеливался взглянуть на барона, потому что он нес
Он был без шляпы, желтый хохолок торчал кверху, в лунном свете он походил на пламя свечи. Свертла, к счастью, просто спала. Ее коротко остриженная голова склонилась на плечо барона и на ходу легонько моталась туда-сюда.
Вперед мы теперь продвигались медленно, нам часто приходилось переводить дух. Один раз почти вплотную за нами раздался хриплый, словно бы насмешливый лай. Отец попытался кашлем заглушить его, но это не помогло. Долго еще господин Янкель Фрейндлих оглядывался на ходу, поскольку луна тем временем укротила тучи и светила теперь без помех, так что на снежной равнине было далеко-далеко видно.
А потом вдруг нам открылся помещичий дом в лунном свете, а слева Преппе; еще несколько сот шагов, и мы вступили во двор. В моей голове никак не укладывалось, что прошел один-единственный день с той минуты, как Брадек в санях привез нас сюда; мне казалось, тысяча дней миновала с тех пор.
На гумне как раз стихла музыка, так что сердитый лай, вновь раздавшийся на снежной равнине, был слышен вполне отчетливо. Он стал многоголосым, и отец мог кашлять сколько угодно, это уже ничему не помогало. Я диву давался, отчего это свиньи все молчат.
Под засохшей грушей мы остановились и отец со своей окоченелой ношей в изнеможении прислонился к стволу.
Не будет ли отец так любезен, сказал барон, отнести старую даму в кабинет. Затем он, поудобнее перехватив Свертлу, направился к свинарнику.
Отец, казалось, даже теперь все еще был настроен против Свертлы; он бормотал себе под нос что-то неподобающее и при этом так оттолкнулся от дерева, что один из кривых полусапожков старой дамы угодил в ржавый лемех, висевший в ветвях сухой груши. Раздался протяжный звон, похожий на колокольный, в ответ на который в кухне сразу же кто-то задвигался: в освещенном окне появились озабоченные лица наших друзей, пристально всматривавшихся в темноту. Отец раздраженно покосился в их сторону. Не будет ли господин Фрейндлих так любезен, не подготовит ли он их, разумеется, осторожно, к тому, что случилось.
Отцу пришлось повторять это дважды, так как господин Янкель Фрейндлих в запотевшем пенсне, все еще втянув голову в плечи, прислушивался к снежной равнине. Но тут музыканты на гумне заиграли польку и до нас донеслись крики, свист и топот; это помогло господину Янкелю Фрейндлиху немного прийти в себя. Он провел рукой по лбу и горячо зашептал: конечно, он все им скажет.
– Давай, - сказал мне отец, - открой-ка дверь, чтобы мне с ней долго не таскаться.
Тон отца неприятно поразил меня. Но он, безусловно, был связан с его усталостью. Итак, я побежал вперед, открыл все двери и помог ему положить старую даму на клеенчатый диван в кабинете.
– Я должен минутку передохнуть, - сказал отец и упал в кресло.
Я на цыпочках прикрыл дверь и подсел к нему. В комнате было темно, стоячие часы, кряхтя, отсчитывали время.
– Это было так, - немного погодя заговорил отец, и, слава богу, иней на его усах начал таять, - когда мы пришла, она уже умерла, замерзла. Нет, никто ей ничего не сделал. Она очень прямо сидела у стола, целая и невредимая, а перед ней лежало начатое письмо к ее покойному мужу. Дров там было вдоволь, она легко могла бы согреться, но она просто об этом забыла. А значит, -
– Он на мгновение смолк и рассеянно прислушался к чему-то.
– Как бы там ни было, - продолжал он, - когда мы пришли, она была мертва. Тем временем стемнело, и потому мы, даже не успев согреться, вытащили баронессу из дома. Она так окоченела, что ее можно было поставить на ноги. Мы прислонили ее к дереву и уже хотели забрать из комнаты ее пожитки, как вдруг услыхали странное тявканье. Мы вышли и увидели их: обступив баронессу, они тихонько ее обнюхивали.
– Отец зябко потер себе плечи и пристально посмотрел на меня.
– Ты, верно, думаешь: волки.
Я в волнении кивнул.
– Но ты ошибаешься, - сказал отец, - мы все ошиблись, в том числе и барон. Это оказались собаки, десятки собак: овчарки, деревенские дворняжки, охотничьи собаки - всех сортов. И чуть ли не все еще с ошейниками, зрелище, надо сказать; престранное - словно они одеты в форму.
– Отец переждал, пока часы пробили четверть двенадцатого.
– Волки, - сказал он потом, - вероятно, были бы не намного опаснее, они трусоваты, на человека не нападают. Но собаки разбираются в людях, они прошли у них выучку. Они также знают, что человек в большинстве своем состоит из трусости, ведь почему он, в конце концов, держит собаку? Из страха, собака должна его охранять, от одиночества или от опасности - это уж безразлично.
Отец, казалось, немного сбился с рассказа и невидящим взглядом уставился на свои башмаки.
– Ах, да, - сказал он потом, - они обступили старую даму. Подойти к ней было очень, не просто, но все же мыслимо. Они окружили нас таким тесным кольцом, что нам ничего другого не оставалось, как спина к спине прижаться к баронессе и ногами отгонять их от нее, и конечно, не только от нее.
– Отец перевел дух.
– Понятия не имею, как могла бы кончиться такая история. Полагаю, что плохо. Но вдруг из-за дома появилась Свертла. Вот тут, - сказал отец, - слушай внимательно, и тогда ты, возможно, поймешь, почему я, несмотря на ее расторопность, не очень-то ее ценю.
Он выпрямился в кресле и несколько раз глубоко втянул носом воздух, кончики его усов дрожали.
– Знаешь, что она сделала, увидев нас в столь бедственном положении?
– Нет, - отвечал я.
– Она свистнула. Вот так.
– Отец засунул два пальца в рот.
– Это был ужасающе пронзительный, настоящий фельдфебельский свист. Даже для собак это было чересчур, они поджали хвосты и, крадучись, отошли в сторону. Не все, нет, но большинство. Но Свертла расправилась и с остальными.
– В его тоне чувствовалась неподдельная горечь, а я мало-помалу переставал по-настоящему понимать отца.
– Сказать тебе, что она с ними сделала?
– Он наклонился вперед и, вздернув брови, смотрел сквозь меня.
– Она называла их по именам и отдавала команды, и они постепенно стали отступать. Ну, как?..
– Теперь он смотрел мне прямо в лицо, левое веко у него сильно подергивалось.
– Это были окрестные собаки, - сказал я, - она их знала.
Отец с трудом кивнул, смерть старой баронессы, видимо, потрясла его сильнее, чем можно было предположить.
– Конечно, это тоже объяснение. Но всего лишь тоже, и увы, оно далеко не исчерпывающее.
– Он опять откинулся в кресле и на мгновение закрыл глаза.
– К тому же, - сказал он, и в его голосе уже явственно прозвучали нотки обиды, - к тому же, конечно, надо еще сказать: она же нас неслыханно посрамила. И вдобавок, всю дорогу от Калюнца до охотничьего домика она бежала бегом, а под конец уже неслась так, что, прогнав собак, буквально рухнула наземь.
– Отец снова прислушался. Но ветер донес лишь несколько отдаленных тактов мазурки.