Когда приходит Андж
Шрифт:
— Я ваш новый жилец, — представился Стаканский. — Мама не говорила вам?
— О да! — Илга захлопнула книжку. — Мамаша всегда берет каких-то… — она сомнительно осмотрела Стаканского с головы до ног, причем, на взмахе ее ресниц он инстинктивно щелкнул каблуками, — Каких-то молодых студентов… Ведь вы студент, не правда ли?
— Пока что… — засмущался Стаканский. Ваша мать… Она обещала устроить меня… В музыкальное училище, — прожевал он это обилие многоточий, в подробностях вспомнив утренний разговор за чашкой довольно вкусного липового чая.
— Вот как? Интересно. По какому же классу?
— Школу я закончил
— Вы не уверены в своих силах? Тогда вполне можете быть уверены в связях моей маменьки.
— Полноте, на что я ей… (Знает или нет? — подумал он запрокидывая голову в улыбке…)
— Как! Вы не догадываетесь? — вскричала Илга, нервно обмахнувшись веером. — Ведь в это время года у нас довольно трудно найти жильца, тем паче — в мансарду.
Оба посмотрели вверх, где над свежевыкрашенной зеленой крышей возвышалось отдельное стрельчатое окно (Вид! Какой упоительный вид!) и в это время где-то поблизости грянул гонг, дунули фанфары, закричали трубы, томно подпукнул геликон — похоронный марш Мендельсона, фа-мажор — Стаканский вытянул шею и поверх забора с ужасом увидел, как по улице перед домом, в длинном коричневом гробу с кисточками, медленно пронесли того самого вчерашнего старика.
Стаканский во все глаза смотрел на Оллу: она также вытянула свою лебединую шею с изумительной родинкой, и серьезными глазами провожала процессию. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
— Олла, — тихо позвал Стаканский, когда звуки музыки ушли.
Девушка повернулась к нему, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья.
— Вы знакомы с теорией Большого Взрыва?
— О да! — живо воскликнула она.
— Вселенная, — волнуясь, заговорил Стаканский, — родилась в результате Большого Взрыва. Рассказывают, что произошло это десять миллиардов лет назад…
— Двадцать, — возразила Олла. — Один очень пожилой человек говорил мне именно так, — при этом она непроизвольно посмотрела через забор.
— Цифры не имеют значения, мадемуазель. Главное заключается вот в чем. Тело, из которого произошла Вселенная, являлось столь миниатюрным, что его невозможно было разглядеть даже в самый совершенный микроскоп. Он носил его в капсуле, вроде таблетки, и однажды простым щелчком выпустил на волю… Это вполне могло произойти даже и случайно.
Олла взволнованно закусила губу и вскинула на Стаканского свои длинные ресницы. На щеках ее пылал бордовый румянец.
— Зачем? — прошептала она. — Зачем он это сделал?
— То-то и оно что — зачем? — вопросом на вопрос ответил Стаканский и, кряхтя, поднялся со скамейки.
6
Стаканский был (пусть всего лишь на три дня разницы с кем-то) старше всех слушателей училища, в котором наглядное большинство составляли девочки, самой маленькой — вундеркиндке — едва минуло тринадцать.
Стаканский был контрабасистом. Их было всего трое, контрабасистов в этом училище, они ходили, вызывающе поглядывая по сторонам, один из них, тщедушный мальчик с большими желтоватыми ушами, едва сдав экзамен, тяжело заболел: он лежал и кашлял с перевязанным горлом, а девочки в белых рубашечках быстро прошли
На репетициях самодеятельного симфонического оркестра, стоя позади всех с огромным контрабасом, в галстуке бабочкой, он ласково разглядывал прилежные шейки скрипачек, к которым — увы — не мог прикоснуться. Он воображал, что звук, издаваемый его контрабасом, самый главный в оркестре, так как он самый низкий, самый толстый. Стаканский ставил на бесконечной площади массивные чугунные столбы, рядами и по два, тройками, тесными септ-группами, вдали, среди песчаной ряби. Девочки-скрипки вытягивали меж столбами тонкую серебряную проволоку.
Стаканский не мог позариться ни на одну из них, даже под страхом смерти, потому что прикосновение и означало саму смерть — так, по крайней мере, это выглядело в душе нервного, запуганного, истерзанного любовью молодого человека.
Хозяйка преследовала его на улицах, караулила после занятий. Работая в училище уборщицей, она бесцеремонно входила в классы, пряталась в гардеробной, среди пальто, высовывая голову из воротников. Стаканский шел по тротуару, а она двигалась сзади, поодаль, будто незнакомая, и Стаканский сам себе казался маленьким, в белой рубашечке и коротких штанишках, а за ним вышагивает как бы его огромная бабушка.
Ночью он становился мужчиной, она быстро входила к нему, ставила на стол свечу (пламя вздрагивало, глухой стук символизировал в пространстве еще один огненный музыкальный столб) сбрасывала халат и надвигалась… Стаканский плавно переходил от сладчайшего наслаждения к унизительнейшей муке: в известный момент она до крови кусала его и однажды даже порвала ему жилу на шее, так что кровь ничем нельзя было остановить, потоки крови стекали меж ее пальцев, постель и стены были забрызганы темной венозной кровью, позже Стаканский, бродя по комнате, видел эти пятна даже на потолке, расплываясь, они принимали очертания чудовищной птицы… Порой старушка долго и сладко плакала у него на плече, благодарная за оргазм…
Стаканский знал, что у нее есть револьвер, который она еще девушкой выкрала у отца, этот факт логически связывался с обстоятельствами смерти ее мужа, найденного в омуте застреленным, он знал, что она в совершенстве владеет техникой приготовления ядов — а этот факт связывался с бутылкой вина, которую на его глазах откупорил тот мертвый дедушка… Временами Стаканский с писком швырял на постель и ноты и стихи (обеими руками, сморщась) два раза он даже собирал свою дорожную сумку и давно, уже давно бежал бы из Санска — хоть домой, хоть в Тамбов, Стамбул — если бы не одно обстоятельство, а именно, смарагд, который выкристаллизовался в первую ночь.