Кольцо златовласой ведьмы
Шрифт:
Печально улыбнувшись, Джакомо покачал головой, сетуя на собственную наивность.
– Я пустился в путешествие, сказав родным, которые уже начали испытывать некие опасения и задавать мне весьма неудобные вопросы, что желаю посетить святые места. Однако не святости я искал – а знания! Тайного, сокрытого, выжженного Церковью знания. Я видел камни, на которых некогда язычники приносили жертвы древним богам, чьи имена давно забыты. Я спускался в склепы, где до сих пор живы духи давным-давно сгинувших людей. Я проливал кровь, вызывая тех, кто способен был раскрыть мне еще немного черного знания…
…Паоло
– Я читал манускрипты, написанные на мертвых языках, и книги, страницы которых были сделаны из человеческой кожи. И да – я повинен смерти. Будь у меня тысяча жизней, каждую следовало бы забрать у меня, поскольку сам я изгонял из себя человека, отрекался от собственной души, изменяя ее своими деяниями. Твоего отца я встретил в Венеции. Не скажу, что стали мы близки, однако случилось так, что граф Арриго спас мне жизнь. И я желал вернуть этот долг, поскольку знание, которым я обладал, требовало от меня внутренней свободы. Но, пока я не расплатился с Арриго за его помощь, я принадлежал ему. Он не желал меня слушать, я же настаивал. И однажды сумел-таки его разговорить. Известна ли тебе та печальная история, вынудившая его пуститься в странствия?
– Известна, – отвечал Паоло.
– Ламии – ужаснейшие твари, чье обличье прекрасно, но мертво. Им дарована вечная жизнь и вечная же жажда, утолить которую способно лишь человеческое тепло. Они встают из могил – тенями, духами, незримой сутью, что следует за жертвой неотступно, каждый день высасывая из нее силы. И одолеть ламию невозможно. Так я думал. Но твой отец переубедил меня. Он показал мне кольцо с камнем, сделанным из сердца такой твари. Как ни умолял я его продать мне это кольцо, он отказывался.
Теперь Паоло носил кольцо с собой, на длинной цепочке, пряча его под рубахой, скрывая ото всех, что он боится расстаться с этой страшной реликвией. И порою сам себе казался трусливым язычником, но…
– Он верно поступил, потому что позже, проведя множество изысканий, узнал я, что ламию невозможно уничтожить вовсе. Она потеряет одно вместилище, но обретет другое, телесное. И в нем, не сохранив памяти, сбережет прежнее свое стремление – убивать. Если бы он отдал кольцо, лишился бы защиты, и тень ламии настигла бы его.
– Она и настигла, – с печалью произнес Паоло и, движимый внезапным порывом, поведал Джакомо обо всем: о связи отца с ведьмой, которая стала его матерью, о том, что ведьма эта извела многих людей и, даже сгинув, позвала отца за собой.
– Ламия! – Джакомо закрыл лицо ладонями. – Ведьма, верно, сама того не ведая – поскольку немыслимо, чтобы человек в здравом уме и понимании решился на подобное, – дала ламии новую жизнь. Зло поселилось в теле твоей матери и спало там до встречи с тем, кого ламия любила – до смерти и после нее.
В теле его, Паоло, матери! И Джакомо кивнул, показывая, что его догадка верна.
– Не стоит опасаться, что ты проклят, поскольку ты – мужчина, а ламия способна унаследовать лишь
Огромное облегчение принесли Паоло эти слова.
– А вот сестра твоя… боюсь, что она, как и мать ее, лишь наполовину человек. Может статься так, что не знает она о собственном проклятье, живет, думая, что действует по собственной воле. Однако темная ее суть лишь дремлет, готовая в любой миг вырваться на свободу…
Так говорил Джакомо, и печально звучали его слова. Выходит, что обречен Паоло на одиночество. А сын его? Отдать кольцо – и позволить ламии дотянуться до невинной детской души? Или же оставить себе, обрекая его на те невыносимые страдания, которые испытал сам Паоло?
Но, быть может, Джакомо, вероятно, ниспосланный ему свыше, дабы спасти Паоло, знает, как управиться с мерзкой тварью?
Дочь, которая была прекрасна, занимала все мысли Теофании. Конечно, она осознавала, что дитя это придется отдать, ибо такова была ее договоренность с Джакомо. И еще совсем недавно мысль о расставании не внушала ей страха, напротив, Теофания радовалась тому, что у дочери ее будет настоящая семья, что вырастет она в богатом доме, что Джакомо, который, вне всяких сомнений, любил малютку, подберет ей достойного мужа… но ныне все эти мысли блекли.
Как выпустить из рук то, что дороже самой жизни? И Теофания, глядя в яркие глаза дочери, шептала:
– Я не отдам тебя… я не отдам!
Она думала бежать, но тут же останавливалась, понимая, что Джакомо отыщет ее, будь то в Риме, будь то в любом ином месте. Он появлялся часто, но все больше – ради дочери. И забрал бы ее сразу, однако Теофания убедила его, что дитя нуждается в материнском молоке.
Она же заметила, что во взглядах Джакомо больше нет былой любви или же дружеского тепла, напротив, холодны они, преисполнены какой-то неестественной брезгливости и насмешки, словно сделала Теофания нечто страшное.
Что?
Она изготовила чудесную воду, уступив его просьбам.
И изготавливала ее еще дважды, и всякий раз у нее это получалось лучше, чем прежде. Теофания, разобравшись с рецептом прабабки, нашла его несколько тяжеловатым в изготовлении, а «воду Тофано» – не такой хорошей, как это возможно.
Привнесенные ею изменения были невелики, однако новая порция яда, та, которую Теофания изготовила для собственных нужд, обладала иными свойствами. И Теофания знала, как ей надлежит поступить, но все же медлила, памятуя о том, как много сделал для нее Джакомо.
И если бы он согласился оставить Теофании ее девочку…
– Драгоценная моя, – сегодня Джакомо возник на вилле неожиданно, и был он страшно возбужден, почти счастлив. – Нам улыбнулась сказочная удача!
– Какая? – Теофания вглядывалась в его лицо, выискивая тайные признаки измены. Этот блеск в глазах, этот взгляд, маслянистый и лукавый, эти нервно подрагивающие пальцы и усмешка, которая нет-нет, да проскальзывает на губах…