Конь Рыжий
Шрифт:
Егорша хотел пройти в моленную, но Меланья опередила его, заслонив дверь:
– Не здеся! Нетути в моленной. Иконушки поворовали… золотую чашу…
– Где же ведьма? Аль вот я сяду за стол и буду сидеть и ждать, покеля ты в чувствительность придешь да обскажешь, как и што произошло.
Меланья вскинула глаза на темные лики икон, молится, молится, а Егорша сел на лавку, промеж ног поставил винтовку, ждет.
– Тепериче не жить мне с детушками на белом свете! Стребят, стребят. И Аксинью твою прикончат, в заложниках сидит в доме Юсковых.
– В котором доме Юсковых?
– Дык
– У чьей матери? – соображал Егорша. – Да говори же ты толком, моль таежная!
– Дык Евдокея-то ведьма. Евдокея Ализаровна. Упокойного миллионщика. В анбар замкнули и ключи унесли, да упредили: ежли хто заглянет…
– В большом доме Юскова заложники?
– Там, там. За тридцать человек. Баб много и поселенцев. Утре стреблять будут.
– Много их тут, головорезов?
– Откель мне знать, осподи. Сам есаул при погонах здеся: весь день гульба шла – коней в кошевках гоняли да песни распевали казаки. А так нихто не праздновал масленицу.
– Куда уж! – поднялся Егорша. – Настал великий пост. Дверь не закрывай. Ведро воды возьму да буханки бы две хлеба. Ну, чаво ты? Али хошь, штоб я ждал казаков?
Меланья быстро начерпала ковшом воды из кадки в ведро, бормоча:
– Куда две буханки-то? Али не один?
– Ну и скупердяйка ты, господи прости! – вырвалось у Егорши. – Ладно, дверь не закрывай – ведро занесу.
– На крыльце поставь. На крыльцо! Да к анбару-то не подходи! Искушает ведьма-то, гли. Искушает. Реченья нетути – мычит токо.
Вскинув ремень винтовки через плечо, зажав под мышкою пару ковриг, с ведром в правой руке, ударившись головою о притолоку, ругнувшись, Егорша вывалился на крыльцо.
Густились тучи к снегу – темь-темнущая: ни звездочки, ни краюшки луны.
Постоял на крыльце – тихо. Кругом тихо. Время, пожалуй, переваливало за полночь. Ради масленицы, наверное, перепились. Самый подходящий момент. Хоть бы повезло. Силы бы, а силы нету; выцедили кровушку из отряда проклятущие каратели.
Партизаны поджидали Егоршу на скотном дворе, в бане. Пробираясь в какую-либо деревню, они располагались не в богатых домах или избах, а чаще всего в ригах, банях либо на заимках близ деревень, тщательно маскируя свои убежища.
V
Их было тринадцать… Всего-навсего осталось тринадцать… Из бежавших повстанцев в ноябре Головня с Ноем собрали большой отряд, да не все были с оружием. Мотались по уезду, пока не угодили в засаду в глухой таежной деревне. Два отряда лыжников-добровольцев, из тех, что остались от армии Кульчицкого, с боем вырвались из окружения, отступая в глухомань. На прииске Благодатном еще раз собрали силы, и тут нарвались на предательство приискового казначея Ложечникова. Окружили их на зимовье лыжники, выкрикивая, чтоб сдались. Особенно горланил Мамалыгин – тот самый, что увел из Гатчины эскадрон минусинцев до начала демобилизации сводного полка. Ох, как хотелось бы Ною встретиться в смертном поединке с Мамалыгиным, да не кинешься на пулеметы!..
Бежали в тайгу, отстреливаясь. Двое суток плутали по тайге, не смея разжечь огонь и передохнуть, а мороз крепчал – сиверок шевелил верхушки заснеженных елей.
Потом набрели на охотничью избушку. В
Спаслось их тогда девятеро: Мамонт Головня, Ной, Никита Корнеев, Иван Гончаров, Егорша Вавилов, Аркадий Зырян, Селестина, Ольга Федорова и Маремьяна Мариева, вдова хорунжего, казненного казаками еще в июне. Остальные остались лежать у зимовья…
В тайге пришли к ним братья Переваловы – Иван и Андрей. У Ивана Перевалова был недавно отряд из бывших повстанцев подтаежных деревень. Гоняли беляки их по всему уезду, многих взяли в плен, остальные по тайге разбегались, и остались братья одни. У них теперь две дороги– под распыл к белым или бродить по глухомани, как бродят шатуны-медведи.
И стало их одиннадцать!..
На охотничью Клопову заимку в Заамылье явились еще двое – Антон Мызников из поселенцев Щедринки (он-то и сообщил о предстоящей казни тридцати семи заложников в Белой Елани), а с Мызниковым – Никита Ощепков, брат того Ощепкова, которого казнили за Дубенское восстание. Заросший русоватой щетиной, обмороженный, в рваном полушубке и ушастой шапке, он до маковки пылал ненавистью и злобой к карателям: избу его сожгли, ребятенки и жена померли.
Егорша Вавилов с Антоном Мызниковым насели на Головню и Ноя: надо спасти заложников в Белой Елани! Это же наши жены и отцы. Да и Аркадий Зырян приуныл: жена его, Анфиса, тоже оказалась в заложниках.
– Ну как, Мамонт Петрович?
Тот махнул рукой:
– Нету силы, Ной Васильевич. У Коростылева не менее десятка пулеметов, хватает бомб, да и отряд наполовину из нижнеудинских унтер-офицеров! Да еще, может, Мамалыгин там с кулаками-добровольцами? А у нас сто девятнадцать патронов для карабинов и револьверов! Да вот у Селестины Ивановны две обоймы для кольта. Хоть бы парочку бомб!
Примолкли партизаны…
– Силы такой не имеем – верно, – сказал Ной, – а побывать в Белой Елани должны. Завтра – первый день масленицы. И штоб казаки не гульнули – того быть не может! Но упреждаю: у кого поджилки трясутся – пусть останется. Спрос с каждого будет строгий. Ясно всем?
Конечно, всем ясно.
– Кто останется?
Никто.
– Ночью подъедем к Белой Елани. Возлагаю ответственность на Егора Андреяновича, чтоб в самое надежное место завел.
Егор Андреяныч привел их через скотный двор в баню Боровиковых, уверенный, что в доме Меланьи навряд ли беляки остановятся ночевать. Дом на окраине, да и поживиться особенно нечем.
Коней спрятали в чащобе поймы Малтата.
Ночь. Глухая, предвесенняя, настоянная на дневных оттепелях, тревожная ночь…
VI
Думы, думы, думы. Голова одна, а дум – не счесть, роятся, как пчелы, и остервенело жалят в самое сердце.
Ной думает… Сердцу что-то неспокойно…
Тринадцать…
Хоть бы где четырнадцатого подхватить!
«Что меня мутит, господи прости!» – рассердился на себя Ной. Он сидел на лавочке в поношенной рыжей бекеше в скрещенных ремнях, шашка промеж ног, руки на золотой головке лебедя, папаха на коленях. Возле каменки поднялся на жидкие ноги красный телок, пустил струйку под брюхом, поглядывая на Ноя. Ишь ты, беломордый!