Кость в голове
Шрифт:
Вот когда я к кондуктору Чмелеву приступаю и говорю ему, как он важный большевик оказался. "Товарищ Чмелев, говорю, так и так... Ожидаю от вас правильного решения и скорого с Фенькой и ее мужем фельдфебелем конца... Потому что, хотя их там теперь в моем доме пятеро скопилось, считая с детями, а я один, ну все-таки дом этот взят у меня обманом, также и место об двух белых коз не говоря. Если же скажет она, Фенька, об ста двадцати рублях, какие еще тоже сюда вложила, то это все равно одно к одному - мое же: с моей стороны труд все-таки считается постельный, а с ее - кровный обман".
Все это Чмелеву я высказал - думаю: "Ну теперь, как он у власти стоит, делу моему правильный конец подошел". А он что же, этот самый Чмелев? Он поглядел на меня глазами своими пристальными да говорит: "Эх,
Ну, я его, конечно, словесно благодарю за совет подобный, когда я даже во втором госпитале признанный к службе негодный, и чтоб я куда-то доброй волей своей в Ростов на убой ехал.
Живу, свои деньги последние проедаю. А между прочим, что же, ты думаешь, вышло? Вышло - я даже понять тогда не мог: Фенькин муж, фельдфебель, он же собой был здоровый, как все одно флотский, откуда же в нем кровь могла взяться порченая? Об гвоздь он, понимаешь, по домашности что-то делал, напоролся и будто через это пропал. Началися с ним будто корчи от этого, - сказал мне так извозчик с Корабельной, - я это, значит, его прежде того знал, потому что мы в близких соседях с ним были, - начались корчи, и так неотступно, что с тем и кончился, а помощи никто дать не мог... Будто болезнь такая была, ну, я думаю, гвоздь - он что же такое? Мало кому приходилось на гвозди натыкаться, хотя бы по нашей работе. Никаких же с нами корчей не было... Нет, я так считаю, что это от порченой крови. Будто даже так, что недели не проболел - пришлось моей Феньке его на кладбище везть.
Я это как услышал, хоть нехорошо это считается, ну, дня три я не в себе веселый ходил. Хожу, про себя думаю: называется это как? Называется это наказание... Какой он сидел тогда красный, как помидор спелый, как из города Омского явился, думал я, ему веку не будет... На войну пошел - ясный же ему там конец; нет, конец его назначался совсем не там, а где и ждать никакого конца не приходилось: на гвоздю заржавом.
Вот же погнался человек за домом моим неправильно, а получил себе чистую отставку - смертный час. На какой большой войне был, ничего, не задело, а тут на пустяке - и попал... Не то это в ноябре, не то это в декабрю было, не помню, ну, одним словом, мне тот самый извозчик, на Екатерининской я его встрел, сказал. И вот у меня пошла своя думка... Пойду, думаю, к Феньке, так и так скажу: не так много лет прошло, как мы с тобой жили и домок этот отстроили, пускай ты хотя ребят прижила, ну, раз от законного мужа, то это уж не считается, чтобы особое против меня зло, и могу я их тоже за детей признать, и так и быть: согласен с тобой я жить, как мы с тобой прежде жили, и будем мы дальше-больше хозяйство весть...
Вот надел я пальто с воротником с черным, благородное, и шапка у меня тоже тогда была настоящий каракуль мелкий, а не то чтоб какая бывает фальшивая фабричная работа, - пошел к ней.
Ну, конечно, человек решает свое дело не спросясь; говорит себе самому: пойду. А сам не знает, на что он идет, все равно как тот же фельдфебель в дом мой пошел за близкой смертью...
Прихожу я... Видят собаки - прилично я одетый, брешут средственно. Я прямо на крыльцо, под каким козы у нас раньше жили. Смотрю - вместо девчонки-няньки той, какая прежде была, здо-ровая девка стоит, фартук на ней синий. "Вам кого надо?" Гляжу, тут же и Фенька входит - она у коровы своей была, отдаивала: корова телиться должна была - очень вымя раздулось, отдаивала, и, конечно, от нее самой и пах коровий, и сама же она за то время, как я ее не видел, разъелась, совсем коровища стала немецкая, без рог только...
И что же ты думаешь? Дала она мне хотя бы два слова сказать? Я ей успел только: "Слыхал, говорю я, Федосья, об несчастье твоем кровном, и вот надо нам с тобой помириться благодаря судьбе..." А она как заорет: "Так ты теперь, орет, на мое несчастье да свои лапы расставил, чтоб у меня мою имущество заграбастать? Так ты на то понадеялся,
А дело уж к вечеру было: я нарочно так время выбрал, чтобы зря не ходить, а ее чтобы дома застать. Утром же пойди - глядишь, на базаре она или где, а уж к вечеру все бабы, конечно, дома бывают... И так уж зимний день он какой: нистожный - свету от него много не бывает, а вечером и тем более чуть-чуть, а тут, как упал я, глаза мне совсем заметило, и дальше уж я не помню, били они меня вдвоем с девкой этой здоровой или нет, - в этом врать не хочу. А должно быть, как лежал я на полу без чувств всяких, то они вдвоем темноты дождались, да меня на улицу вынесли, а пальто с меня сняли и шапку тоже, как она чистый каракуль была, и сейчас ее купить если - полтораста рублей отдай.
Одним словом, очнулся я уж на улице, и холод во мне и дождик на меня с крыши капает... А пальта и шапки нету... Вот как она меня обработала, эта Фенька.
– Может, пальто и шапку какие другие шли, сняли?
– вставил Евсей.
– Какие же могли быть другие. Ну конечно, потом уж на кого хочешь думай, только домой когда к себе я попал наконец, - ни пальта, ни шапки, и во мне во всем жар, и голову несветимо ломит... И так, что я пять сутков тогда пролежал, не выходя. Жаловаться - это мне такой совет люди давали. Ну, а я уж видел тогда, что все эти жалобы мои будут в пустой след. Никакие жалобы тут помочь тогда не могли, потому что Фенька, она не такая дура, чтобы пальто-шапку дома держать. Она их за эти пять сутков раз двадцать могла продать, а властям тогдашним, какие тогда были, так могла бы она набрехать, что меня самого грабителем сделала бы. Девка же еще, да она сама - их бы против меня двое говорили. А мои где свидетели? Сказали бы: нападение делал - вот и все. Как меня уж через эту Феньку судили один раз, то я уж знал, чем она у нового начальства дышать станет... И вот почему мне говорят: жалуйся, а я отвечаю: подожду, когда мне полегчает... А сам планирую так: последние деньжонки, какие у меня уж из кассы давно были взяты и спрятаны, на эти деньжонки я собрался да из Севастополя тогда взял и подался в тихое место - в Армянск.
Вот черезо что я до того времени в Севастополе не дожил, когда адмиралов-генералов в море топили. Это, мне говорили, уж в марте было, называлось Варфоломеева ночь, а я в январе ушел... и даже еще до этого времени, как матросы севастопольские город Симферополь взяли. Так что об этом я уже в Армянске узнал и подумал: "Не иначе - кондуктор Чмелев тут при этом отличился". Куда он потом делся и моя Луша с ним - этого я уж не знаю, не приходилось слышать.
И так что потом, правду тебе сказать, жил я совсем кое-чем, лишь бы мне прожить. А чуть заворошка какая военная начиналась, я свой мешок собирал и уходил опять в тихое место... Как в те года строиться охотников очень мало являлось, то жил, положительно тебе сказать, кое-чем... В Мелитополе жил, в Новомосковском жил, в Павлограде жил, - а как фронты сюда дошли, также махновцы и прочие, я даже взад Харькова подался... В Чугуеве тоже я жил.
– Это где твоя краля была?
– Вот-вот... Краля... Только ее, брат, уж я не нашел, счезла, а, конечно, мужская думка у меня на ее была... Ну, известно, революция людей раскидала куда зря, а как я ее настоящей фамилии не знал, где же ее найтить. Спрашивал я там у людей казначея, а мне говорят: теперь и казначейства-то никакого нет, а не то что тебе казначея. Лысый, говорю, из себя, картуз зеленый. Так же, говорят, и лысых теперь мало где осталось, а больше пошли молодые, какие с волосьями... Ну, одним словом, может, он даже и не казначей был: у баб правду разве узнаешь.