Ковыль - трава степная
Шрифт:
Мать тихо заплакала, вытерла рукой слезы, аккуратно накинула на шею петлю, посмотрела вниз и толкнула ногой табуретку. Веревка натянулась, больно врезалась в шею, кольцо скрипнуло и со звоном лопнуло. Екатерина Ивановна упала на пол и потеряла сознание...
Она не помнила, через сколько часов очнулась. На дворе была ночь, в окно заглядывал молодой остророгий серп луны. Болела шея, острыми коликами ныл низ живота. Мать обхватила его руками и почувствовала, как в левой стороне шевельнулся ребенок. Она подтянула к подбородку колени, свернулась в клубок и
В трубе гудел ветер, стегал по стеклам соломой от крыши, перед почерневшими иконами дрожал коптящий язычок лампады. Луна ныряла в облака, и тогда ночь становилась неприглядной. Под окнами кто-то осторожно ходил. Кашлянул и постучал в окно.
– Катя, открой. Я тебя очень прошу: открой. Жизни мне нет без тебя. Ну сколько, понимашь, можно? Выйди за меня замуж, или я руки на себя наложу. Иван Ильич помолчал, а потом тихо спросил: - Ты спишь, Катя? Открой, прошу тебя. Не хулиган же я какой-нибудь, понимашь.
– Он приник к окну и, как обожженный, отпрянул.
– Катя!
Подбежал к двери, рванул ее на себя. Уличная дверь соскочила с петель. Дрожащими руками нащупал избяную, вбежал в горницу. Лампада мигнула и погасла. Иван Ильич чиркнул спичку, другую - спички ломались, падали из рук. Он достал штук десять и с силой ударил ими по коробке. Пламя осветило комнату, скорчившуюся на полу с петлей на шее Екатерину Ивановну.
– Катя!
– вскрикнул Иван Ильич и бросился к ней.
– Уйди... простонала мать.
– Уйди, кричать стану.
– Что ты надумала! Что ты надумала!
– тряс он ее за плечи.
Мать мотала седой растрепанной головой и, рыдая, повторяла:
– Уйди! Не прикасайся ко мне. Не прикасайся!
Иван Ильич поднял Екатерину Ивановну на руки, снял с шеи веревку и уложил в кровать. Мать, дрожа всем телом, кричала:
– Уйди, уйди! Не прикасайся ко мне!
Потом затихла. За окнами вставал седой рассвет. Иван Ильич сидел на лавке, обхватив голову, и плечи его тихо вздрагивали. На кровати билась в ознобе Екатерина Ивановна.
– За что ж ты так, Катя?
– прохрипел он.
– Жизни мне нет без тебя. Неужто не видишь? Извелся весь. Свет белый не мил... За что ты так, а?
– Уйди!
– Екатерина Ивановна стучала зубами.
– Не вернется твой Матвей. Мертвый он, мертвый! Неужели ты не понимаешь? Сколько же можно ждать?
Иван Ильич упал на колени, пополз к кровати.
– Прости меня за то... прости, Катенька!
– Не подходи!
– вскрикнула мать и вскочила с постели.
Губы ее дрожали, волосы всклокочены, перекосившееся в гневе и испуге лицо было страшным. Председатель остановился посреди комнаты и, стоя на коленях, протягивал к ней руки.
– Катя, дите у нас будет, я знаю... Не губи, пожалей, Христа ради. Не жить мне тогда. Клянусь.
– Ненавяжу!
– дико закричала Екатерина Ивановна, упала на кровать и забилась в истерике.
– Я- уйду... Уйду, Катя... Успокойся...
Когда родился Женька, мать, вернувшись домой, решила уйти из села. Не могла она прямо смотреть в лицо односельчан. Как
Помыкалась, подумала и решила подождать с уходом, пока не подрастет Женька. А потом приьыкла к своему новому положению. Соседи не подсмеивались, чего ждала и боялась, даже, наоборот, относились предупредительно, часто предлагали помощь.
Так и рос Женька, записанный на имя Матвея Васильевича Кудряшова, окруженный материнской лаской и заботой...
Нет, далеко не все знал Евгений не только о жизни своих родителей, но и о своей собственной. Он опять поднялся со стула, прошелся по избе, снял нагар с фитили лампы и сел. Мать молчала. Сын видел, что она очень устала, но, взбудораженная воспоминаниями, не может ни уснуть, ни отойти от них. Евгений тоже молчал. Но это их молчание было понятней и значительней любых слов.
Он вспомнил один случай. Произошло это нри поступлении в пятый класс. В селе была только четырехлетка, и желающие продолжать учебу должны были идти в район, за шесть километров. Полная седая женщина, аавуч районной десятилетки, спросила его, где работает отец и как его зовут. Жень-ка замялся.
– Ты что, своих родителей не знаешь?
– под дружный смех всего класса допытывалась учительница.
– Он где работает?
– На фронте погиб...
– выдавил из себя Женька.
– На каком фронте? Ты же родился...
– и осеклась.
– Кудряшов Матвей мой отец, и он на фронте погиб! ~ш упрямо повторил Женька и вдруг заплакал.
– Ну что ты, что ты, Женя! Я все понимаю...
– успокаивав ла его учительница,
Женька выхватил из парты портфель и убежал домой. Два дня не ходил он в школу и не разговаривал с матерью. Екатерина Ивановна извелась вся, допытываясь у сына, что случилось.
– Не пойду я больше в школу, - всхлипывая, сказал наконец он.
– Там тоже узнали, что у меня отца нет.
– Как так нет?
– переспросила мать.
– Дураки там, что ли? Не понимают, что ли?
– кричал Женька.
– Она сказала, что я родился после войны. Думаешь, не знаю, кто мой отец?
– он вытер слезы и зло посмотрел на мать.
– Думаешь, не знаю? Маленький, что ли?
– Женюшка!
– охнула Екатерина Ивановна.
– Сыночек мой! За что же ты так на меня?!
Женька хлопнул дверью и выбежал на улицу. В избе громко заплакала мать. Он прошел за угол дома, прижался щекой к стене и тоже заплакал. В груди кипела злость, неуемная и такая сильная, что Женька не знал, что с ней делать и что делать с собой. Ивана Ильича он готов был казнить самой страшной казнью. Постепенно злость проходила, уступая место жалости. Плач матери был слышен и здесь, за углом дома. Женька потоптался несколько минут на месте и вошел в избу.