Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Именно поэтому коммунистическая власть воспринимала любые манифестации русского этнического сознания (не русского национализма!) как вызов режиму и Советскому Союзу. В секретных докладах советской охранки интеллигентские разговоры о необходимости сохранения русской культуры и русских национальных традиций, памятников старины, спасении русской нации однозначно квалифицировались как «подрывная деятельность откровенных врагов советского строя». Причем этих «врагов» КГБ считала опаснее диссидентов, хотя «русисты» вовсе не призывали к изменению социалистического строя[187]. Но даже робкие пожелания равенства русских с другими народами СССР, призывы к защите русской культуры и т.д. выглядели нескрываемой угрозой приоритетам территориального единства и политической

стабильности СССР. 

Разве можно такую страну называть русской империей? Да, русские превалировали в политической элите СССР: они составляли почти 3/4 состава ЦК КПСС, избранного XXVII съездом КПСС, русскими были 8 из 10 членов Политбюро и 10 из 11 секретарей ЦК[188]. Но это не обеспечивало русскому народу никаких социальных, экономических или культурных преференций и не может служить доказательством «русского» характера коммунистической власти. Политический истеблишмент ощущал себя «советским», а не «русским». В политике Кремля невозможно обнаружить даже намек на приоритет русских интересов как интересов этнической группы. Широкое распространение русского языка и обязательность его изучения диктовались необходимостью поддержания единого культурного, научного, образовательного и коммуникационного пространства, а не задачами «русификации».

В общем, характерное старой империи и послужившее первопричиной ее гибели фундаментальное противоречие между государством и русским народом в советскую эпоху полностью сохранилось и приобрело гиперболизированное выражение. «Сталин сделал максимальное возможное, чтобы уничтожить все исконно русское. При нем нео-Российская империя достигла своего апогея, как одна из двух мировых свердержав, тогда как русскую нацию довели до состояния почти унизительного»[189].

Разумеется, если бы отношения русского народа и советского государства носили исключительно антагонистический характер, то оно вряд ли смогло просуществовать даже жалкие по историческим меркам 74 года и, тем более, превратиться в сверхдержаву. Опираясь только на штыки, только на насилие, коммунистический режим не смог бы добиться подобной динамики. Поэтому вновь надо говорить о симбиотических отношениях государства, власти и русского народа.

Одним из оснований этого симбиоза послужил традиционный мессианизм русской культуры и русской идентичности, который синтезировался с новым, социалистическим мессианизмом. Русско-советский мессианизм имел два аспекта: внешний - «первое в мире государство рабочих и крестьян» прокладывало новые пути всему миру и человечеству, и внутренний - русские приобщали к прогрессу народы северной Евразии, восстанавливали справедливость в отношении «аутсайдеров» истории. Помощь «братьям» внутри страны и вовне была не только навязанным императивом, но и добровольно возложенным русскими на себя моральным долгом.

На протяжении длительного времени (по меньшей мере до конца 1960-х гг.) русские воспринимали свою решающую роль в социалистической модернизации и даже собственную дискриминацию в пользу других этнических групп как естественное положение вещей. Для них это было проекцией их собственной силы, исторической миссии и чувства ответственности. Советская компенсаторная идеологическая формула о «русском старшем брате» выражала свойственное еще дореволюционной России реальное русское ощущение собственной силы и русского первенства. Проще говоря, у русских брали потому, что они внутренне готовы были отдавать. Это характерный парадокс истории, когда сила оборачивается против ее носителя.

Питаясь русскими соками, советская система в то же время с максимально возможной полнотой проявила, актуализировала властный инстинкт (этнический архетип) русского народа. Хотя «каждая кухарка» не смогла управлять государством, она участвовала в отправлении таинства власти на своем месте –

в качестве комсомольского или профсоюзного активиста, члена добровольной народной дружины или комитета народного контроля, добровольного «стукача» КГБ или письмоводителя ЖЭКа и т.д. При Советах система организации власти не только «огрубились» и упростились, утеряла сложную имперскую дифференцированность и ассиметричность. Властные отношения приобрели также характер всеобщности, они разворачивались как сверху вниз, так и по горизонтали, мириадами нервов пронизывая толщу отечественного социума. В общем, блестящее и исчерпывающее подтверждение концепции М.Фуко о власти, разлитой в пространстве человеческого бытия, а не концентрирующейся только в вертикальных связях.

В каком-то смысле советская система действительно оказалась самой демократической в мире - в ней доступом к власти, пусть микроскопической, обладала более значительная часть общества, чем в любой западной демократии. Обеспечив массовый доступ к власти, интегрировав миллионы людей во всеохватывающую систему властных отношений, коммунистический режим сделал гораздо больше, чем просто открыл перспективу вертикальной социальной мобильности. Он реализовал русский этнический архетип, нейтрализовав тем самым потенциальную несанкционированную социополитическую активность населения. Так было заложено массовое основание и обеспечена стабильность нового строя.

Однако произошло это далеко не сразу. Modus vivendi коммунистической власти и русского народа более или менее установился только после победоносной и кровопролитной Великой Отечественной войны. До нее ситуация висела на волоске, и большевики не питали на свой счет особых иллюзий. Чего стоит откровенное и саморазоблачительное признание Сталина западному собеседнику в критической ситуации осени 1941 г.: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть… Может быть, будет сражаться за Россию»[190]. Характерно, что в советской пропаганде и официальной мифологии именно война послужила главным основанием отождествления русскости и коммунистического строя. 

Ретроспективно легко понять, как много дала русским советская система. Никогда в отечественной истории – ни до, ни после – русский народ в массе своей не жил так сытно, обеспеченно и спокойно, как он жил с середины 60-х по середину 80-х годов XX в., в пресловутую «эпоху застоя»; уровень жизни и социальной защищенности начала 1980-х гг. выглядит несбыточным мечтанием для подавляющего большинства населения современной России. 

Однако ситуация небогатого континентального полиэтничного государства, изо всех сил поддерживавшего статус великой державы, объективно оставляла слишком мало места для компромисса советского начала и русского народа. Их компромисс был ситуативен, а конфликт – постоянен, хотя зачастую латентен. Коммунистический режим подобно энергетическому вампиру высасывал из русских жизненные соки и подрывал их силу, тем самым разрушая краеугольный камень советского строя. Такова была диалектика взаимоотношений коммунизма и русского народа, не позволяющая принять позицию тождественности их сущностных интересов.

В то же время коммунистическая власть извлекла уроки из истории и попыталась предотвратить развитие событий по апробированному сценарию. Раз первопричиной гибели царской России стал конфликт русского народа и имперского государства, автохтонного русского общества и озападненной элиты, то предотвращение его повторения виделось в достижении культурной и социальной гомогенности, отождествлении русских с имперскими (союзными) интересами. Решающее значение приобретал вопрос формирования всеохватывающей гражданской, политической идентичности, в рамках которой русская идентичность не будет конфликтовать с государственной, а растворится в идентичности «советского народа», «советского человека».