Кровь и почва русской истории
Шрифт:
В этом смысле весьма показательно, что довольно спокойное отношение дореволюционного общества, в том числе его групп (дворянства, армейского офицерства, чиновничества), традиционно воплощавших ценности имперской идентичности, к уничтожению института монархии в России, спустя год-полтора вылилось в ожесточенную вооруженную борьбу под знаменем «единой и неделимой России». И если политические и экономические основания грядущей страны оставались для белогвардейцев дискутабельными, то ее целостность, единство и великая миссия - то есть имперский принцип - составляли sine qua non, не подвергаясь сомнению перед лицом соображений политической необходимости и давлением западных союзников. Удивительная
Ничего подобного и близко не происходило в стране после декабря 1991 г.! Паралич поразил даже институты, воплощавшие союзное единство и призванные стоять на страже территориальной целостности страны – коммунистическую партию, союзную бюрократию, армию и госбезопасность. И дело отнюдь не в том, что армии был ненавистен Горбачев, якобы дезориентировавший, сбивший ее с толку. В 1917 г. московским юнкерам, генералу Корнилову и тысячам офицеров не требовались ничьи распоряжения и приказы, чтобы выполнить свой долг. Но курсанты советских военных училищ не уподобились московским юнкерам, ни одна (!) воинская часть не выступила под знаменем «единого и неделимого СССР», никто не уходил на Волгу к генералу Макашову, как уходили на Дон к генералу Краснову. Единственным постсоветским аналогом «Дона» - то есть очагом спонтанной борьбы за государство после его исчезновения - оказалось Приднестровье. Но поднятое там знамя не привлекло добровольцев и не осенило вооруженной борьбы за возрождение СССР.
Командный состав Советской армии и КГБ сознательно и целенаправленно комплектовался русскими как гарантия сохранения Союза. На исходе СССР этнические восточные славяне составляли 97 % советского генералитета. Но никто не остался верен присяге, ни один человек. Единственным, кто покончил жизнь самоубийством, когда ГКЧП не удалось спасти единство страны, был латыш Пуго, а русские маршалы и генералы сдали страну так же, как сержанты сдают караул[207]. Они не могли ни умирать, ни убивать ради сохранения страны, которой присягнули на верность. Если «способность или неспособность производить готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»[208], то Советский Союз как универсалистская, метафизическая идея умер еще до дня своей формальной ликвидации.
Впрочем, и Ельцин, получив власть, не пошел по пути большевиков, не занялся собиранием империи. Такая гипотетическая возможность у него была, но не было главного – массовой поддержки, желания русских «напрягаться» и жертвовать хоть чем-нибудь ради воссоздания страны, которую они все еще называли своей «советской Родиной». Называли, но уже не считали такой.
Отсутствие политических субъектов, всерьез, по-настоящему (а не вербально, в качестве политической рекламы) пытавшихся восстановить единство страны, было не случайностью или временной дезориентацией русского самосознания, а проявлением его радикальной трансформации. Ведь даже имперский национализм Владимира Жириновского исходил из презумпции русской слабости – рефрен его избирательной кампании 1991 г. был «защита русских во всем Советском Союзе». А защита, как известно, нужна слабым, а не сильным. Но и при такой смене акцентов идея сохранения союзно-имперского пространства не «заводила» русских.
Подавляющее большинство русского народа продемонстрировало подлинное безразличие к судьбе Советского Союза. Защита Дома Советов в сентябре-октябре 1993 г. оказалась не более чем трагическим эпизодом, своей разовостью и локальностью наглядно показавшим массовое глубокое, экзистенциальное отчуждение российского общества от советского государства, его миссии и вообще от любых идеальных императивов.
Хотя на рациональном уровне сознательный и добровольный отказ от империи - стержня русского историко-культурного наследства и русской
По иронии истории, почву унавозили и зерна в нее бросили люди, для которых единство СССР не подлежало сомнению. Никому не удастся отнять у выдающегося русского писателя Валентина Распутина сомнительное первенство в том, что он первым на всю страну публично предложил задуматься о выходе России из состава Советского Союза. Именно патриоты России, печальники русского народа (пишу это без всякой иронии!) выковали идейное и пропагандистское оружие, уничтожившее страну, которую они так хотели сохранить. Перефразируя Гете, русский национализм оказался силой, которая, желая блага, вершила зло. По крайней мере, с точки зрения русского национализма, то было зло.
Справедливости ради надо указать, что русские не считали, что они делают выбор между Советским Союзом и Россией. Хотя социально-политическую динамику, определившую судьбы страны, вызвало именно требование суверенитета России, рациональным уровнем сознания была адаптирована внешне сбалансированная, но внутренне противоречивая и политически нереализуемая формула повышения статуса РСФСР в рамках Союза ССР.
Эта формула служила важным механизмом психологической самозащиты, способом массового сознания отрешиться от неприемлемого, невыносимого для него выбора. Характерно, что русские продолжали держаться за нее даже тогда, когда Советский Союз трещал уже по всем швам. На знаменитом референдуме 17 марта 1991 г. 71,3 % населения РСФСР проголосовали за сохранение Союза в горбачевской формулировке (кстати, это было меньше, чем в целом по стране, где «за» проголосовали 76,4 %) и почти столько же – 70 % - поддержали идею Бориса Ельцина и демократов о введении поста президента РСФСР, которая в том политическом контексте означала форсированное движение к распаду страны. Уверенная победа Ельцина уже в первом туре выборов президента РСФСР (он получил 57,3 % голосов от пришедших к избирательным урнам), которой не ожидали даже его ближайшие сподвижники и он сам, означала, что массовый бессознательный выбор уже был сделан не в пользу СССР, хотя на рациональном уровне люди еще не решались себе в этом признаваться.
До сих пор русские боятся признаться себе в том, что нашей «советской Родины» не стало потому, что мы сами этого захотели или, в лучшем случае, не препятствовали этому. В полном соответствии с психологическими механизмами, описанными Анной Фрейд, эти неприемлемые чувства проецировались и продолжают проецироваться на Михаила Горбачева, которому суждено оказаться в роли искупительного агнца коллективной вины. Между тем величайшее поражение русских в истории есть такой же плод их коллективных усилий (или, точнее, коллективного бессилия), как их величайшие победы и достижения.
На исходе XX в. Россия пережила не меньшую революцию, чем в начале века, причем русскость была главной движущей силой обоих революций. Механизм ее реализации, превращения в конкретные исторические перемены следует искать не в институциональных, экономических и социальных обстоятельствах и их констелляциях, а в ментальных сдвигах и культурных изменениях, в области идей – другими словами, там, где опосредуются, преломляются так называемые «объективные» факторы. «Крах коммунизма… показал силу старой истины, что не процедуры и институты, а идеи правят миром и меняют мир, что против них, словами Гегеля, бессильна и “недействительна” вся “позитивность”»[209].
Здесь я сделаю важное уточнение: идеи правят миром, то есть превращаются, по Ленину, в «материальную силу», там и тогда, где и когда они взаимодействуют, «сцепляются» с нерефлектируемыми пластами человеческой психики, с коллективным бессознательным. Так требования «российского суверенитета» и «российского равноправия», оказавшись созвучными массовым настроениям и глубинным, экзистенциальным ощущениям русских, вызвали мощную политическую динамику, стали стержнем политического процесса 1989-1991 гг.