Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Узко понятые интересы или рациональное целеполагание той или иной социальной группы не способны вызвать активность подлинно исторического масштаба. «Сами по себе материальные интересы не совершали ни одной революции и менее всего “ответственны” за падение коммунизма», они способны только адаптироваться к существующей системе, но не могут выйти за ее горизонт»[210]. Но вряд ли способны совершить революцию и идеи, взятые как чисто интеллектуальные абстракции.
Макс Вебер настаивал, что практику определяют не только идеи и не только интересы как их противоположность и даже не сочетание того и другого, а заинтересованность индивидов в следовании каким-то идеям или, другими словами, идеальные интересы. Следуя этим интересам, индивид получает не только и не столько материальную,
Веберовская социологическая перспектива имеет подкрепление в лице так называемого «гуманистического направления» современной психологии. Последнее настаивает, что идеальные и даже трансцендентные потребности не менее фундаментальны и имманентны человеку, чем потребности материальные. Как ни покажется странным обыденному взгляду, но стремление человека к свободе и справедливости, желание прорыва в трансцендентное измерение не вырастают из более простых, приземленных потребностей и не составляют исторически поздней надстройки над ними. Идеальные устремления и тяга к трансценденции такой же базовый инстинкт человека, как и тот, название которого обыграно в знаменитом одноименном американском фильме[212].
Понятно, что русскому обществу конца XX в. были созвучны совсем иные идеологические и культурные комплексы, чем в его начале. В то же самое время, при всех внешних (порою весьма радикальных) отличиях, русский народ в своей глубинной ментальной сущности остался прежним. Вино новых идей вливалось в меха архетипов. В революциях начала и конца XX в. прослеживается единая красная нить.
Большевизм вызвал преобразующую динамику потому, что в начале XX в. он оказался конкретно-историческим преломлением той же самой человеческой устремленности к свободе и справедливости, что либерализм в конце века двадцатого. Идеи «суверенитета» и «равенства» России были таким же культурно-историческим, контекстуальным выражением архетипических человеческих устремлений справедливости и свободы, как и социалистические лозунги начала XX в. Что случилось потом – это уже другой вопрос. Но в любом случае именно генетически присущее советской системе напряжение между нормативистской утопией освобождения и инструментальной рациональностью «реального социализма» содержало возможность реактивации, повторной загрузки «матрицы» освобождения, что и произошло во второй половине 80-х – начале 90-х годов прошлого века[213].
Но если свобода и справедливость - видовые, общечеловеческие атрибуты, то в чем же состояла этническая специфика революционных событий в России конца XX в.? Да в том же, в чем и в начале века! Либерально-демократическая политика эксплуатировала ту же самую негативистскую, антигосударственную, анархически-бунтарскую сторону русского этнического архетипа, что и большевики. Либеральная мифология уничтожения «тоталитарного Левиафана», которому на смену придет демократическое «минимальное государство», по существу ничем не отличалась от большевистской мифологии тотального разрушения эксплуататорского государства и замены его самоуправлением трудящихся. Правда, после завоевания политической власти стратегии оказались диаметрально противоположными. Большевики из Хаоса стали выковывать новый Космос, вбивая народную стихию в русло жестокой просвещенческой утопии, либералы предпочли остаться в Хаосе, сознательно поддерживая высокий анархический накал отечественного общества.
Но в обоих случаях нельзя не отметить успешное «сцепление» идеологических призывов и русской ментальности: в этом смысле российский «либерализм» оказался столь же «почвенническим», что и российский «марксизм», хотя и тот, и другой имели не так уж много общего с аутентичным либерализмом и марксизмом.
Как большевизм во время оно возглавил бунт русского крестьянства против капиталистической модернизации и урбанизации, так либерализм стал знаменем бунта против форм социальной организации, дисциплины и стиля жизни позднеиндустриального общества. Парадоксальным образом демократическая революция в России оказалась не только и не столько победой либерализма как политико-идеологического течения, сколько историческим реваншем многомиллионной крестьянской России, брошенной Советами в жернова насильственной модернизации и урбанизации. Анархическое
Коммунистической власти не хватило исторического времени на «выплавку» человека индустриального урбанизированного общества, на что, согласно социологическим и культурологическим теориям, уходит три сменяющих друг друга поколения. К моменту распада СССР большинство новых горожан, а в значительной части и их дети по своей ментальности оставались сельскими жителями. В начале 1990-х гг. примерно половина жителей Советского Союза была горожанами в первом поколении. Среди 60-летних и старше коренными горожанами были только 15-17 %, среди 40-летних – 40 % и только в числе лиц моложе 22 лет преобладали горожане во втором поколении[214]. При этом связь большинства горожан с сельскими родственниками зачастую была сильнее внутригородских или производственных связей.
Либералы во главе бунта вчерашних крестьян – типологически то же самое явление, что и большевики во главе крестьянского бунта: номинально модернизационные идеологии для достижения политических целей апеллировали к самому архаичному и низменному в русском человеке.
Еще одно потрясающее сходство и даже, вероятно, глубинное родство отечественных либерализма и большевизма состоит в их беспощадном отрицании русскости. Черпая мобилизующую силу в общем источнике – русском этническом архетипе, русской ментальности, они были в то же время едины в своем подозрительном и враждебном отношении к русской этничности, ассоциировавшейся с имперским принципом, «старым» режимом, косностью, бескультурьем и цивилизационной отсталостью.
В цепи «бархатных революций» рубежа 80-90-х гг. прошлого века и среди советских республик Россия оказалась единственной страной, где принципы демократии и либерализма были разведены с национальной традицией и сознательно противопоставлены ей. И причиной тому служило отнюдь не идеологическое противостояние с русским национализмом, в значительной своей части оказавшимся политическим союзником коммунистической власти - когда потребовали политические обстоятельства, либеральное движение взяло на вооружение выпестованные националистам идеи «суверенитета» и «равенства» России. Дело было именно в экзистенциальной чуждости русскости, рассматривавшейся с точки зрения презумпции виновности – как опора империи, источник коммунистического режима и кардинальная угроза демократии.
Русские люди поддержали демократическое движение, увидев в нем возможность лучшей участи для себя и для России, точно так же, как они поддержали в свое время большевиков, чья власть оказалась для русских несравненно более тяжелым ярмом, чем старый режим. Либеральная утопия была созвучна русскому этническому архетипу, а демократические лозунги выражали доминанту массового настроения – мирной трансформацией добиться справедливости – для русских и всех остальных народов СССР.
Конец века зеркально отразил его начало. В начале века большевизм и либерализм представляли собой конкурировавшие модернистские версии развития России, противостоявшие консервативному социокультурному комплексу. Семьдесят лет спустя консервативно-охранительный коммунизм (такова общая логика эволюции идеологий, первоначальный революционный модус которых неизбежно сменяется эволюционно-реформистским, а затем – консервативно-охранительным) и институционализированная советская версия Современности не смогли противостоять экспансионистскому натиску революционного либерализма и западной модели Современности.
Однако сущностное, родовое сходство ситуаций слишком явно указывало, что это был не конец, а начало нового цикла. Какого? Может быть, где-то история и повторяется в виде фарса, но в России она повторяется новой трагедией.