Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Даже неглубоко нырнув во всемирную историю, мы без труда обнаружим, что вне(над)законность власти совсем не редкое явление. А в ситуации революционного конституирования нового порядка это вообще непременное условие. Революция политически нелегитимна, ее насилие не имеет никаких – ни моральных, ни политических, ни экономических, ни каких-либо других оправданий. Уничтожая старый порядок и одновременно порождая новый, революционная власть играет демиургическую роль и оказывается над (и вне) законом и собственностью, даже если она клянется принципами «священной и неприкосновенной» собственности и «правового государства».
Хотя масштабы и глубина изменения статус-кво серьезно варьируются в различных типах революционных
Само же так называемое «правовое государство» - очень поздний исторический продукт, возведенный в ранг универсального морального и политического норматива лишь после II мировой войны. Но при этом современные эталонные «правовые государства» в случае необходимости легко манкируют правом под предлогом защиты национальных интересов, как, например, это сплошь и рядом делают США. Госсекретарь Дин Ачесон еще в 1963 г. говорил, что «когда речь заходит о “могуществе, положении и престиже” Америки, правовые соображения отступают на второй план – Америка просто делает то, что считает нужным»[223]. С той поры американское пренебрежение правом и мнением другим приобрело несравненно более рельефный и открытый характер. Причем правовой нигилизм может распространяться и на внутренние дела, немало примеров чего приведено в американской же леволиберальной критике политики США.
Поэтому волюнтаризм – имманентная черта отнюдь не только русской власти, как полагает Фурсов[224], а власти вообще; он – атрибут власти как таковой.
Да и можем ли мы, положа руку на сердце, утверждать о безграничной свободе русских правителей, включая коммунистических, от закона – писаного и неписаного, обычая, традиции и институтов? Первые самодержцы Романовы отнесены Фурсовым к начальной стадии русской власти. Но разве не была свобода их действий ограничена влиятельной традицией и такими отнюдь не декоративными, а весьма действенными институтами, как Боярская Дума и Земский собор?
После Сталина даже советские лидеры, которые в своих действиях были, вообще-то, свободнее самодержцев, оглядывались на закон и, главное, на общественное мнение, служившее неформальным, но очень важным ограничителем и регулятором деятельности компартии. Хотя механизм осуществления «руководящей и направляющей» деятельности КПСС не был описан и закреплен в юридических формулах, он осуществлялся посредством правил, норм и ритуалов неписаных, но от этого ничуть не менее обязательных и, главное, действенных, чем писаные законы. Это был механизм не обязательного, а обычного права, причем весьма эффективный: неписаные правила «социалистического общежития» нередко работали лучше писаного права демократической России. Но, значит, утверждения о том, что коммунистическая власть находилась вне правового контекста, как минимум, неточны. Она находилась вне этого контекста, когда создавала его, но, единожды создав, вынуждена была его поддерживать и не могла игнорировать.
Государство не может постоянно нарушать правила игры, ибо это чревато его делегитимацией. В конце концов, смысл самого существования государства Аристотель усматривал в определении, что справедливо, а что нет. И, стало быть, в поддержании определенной им (государством) справедливости.
Очень показателен эпизод, который частенько приводится в доказательство вне(над)законности коммунистической власти. Это известная история, как в 1960 г. по требованию Хрущева трижды менялся закон, чтобы подвести под расстрельную статью известных «валютчиков» Рокотова, Файбишенко и Яковлеву. Однако можно ведь взглянуть на ситуацию и в обратной перспективе: даже советская компартия не могла посылать людей под расстрел одной лишь
Вообще прослеживается следующая общеисторическая закономерность. Для конституирующих моментов нового социополитического, экономического и социокультурного порядка, вне зависимости от того, случаются ли они в России, на Западе или на Востоке, характерна максимальная суверенность новой власти, проявляющаяся в ее демиургической роли. Образно говоря, власть творит новый Космос из Хаоса революции и обломков старого мира. По мере упрочения, институционализации, рутинизации и банализации этого порядка власть добровольно-вынужденно отчуждает собственные демиургические прерогативы, превращаясь из чрезвычайной в нормальную. И эта логика носит универсальный характер.
Теоретический итог деконструкции гипотезы русской власти следующий. Те черты, через которые определяется русская власть, в действительности не составляют жесткого обязательного (атрибутивного) набора признаков власти в России. Они могут присутствовать, а могут и отсутствовать, то есть носят плавающий характер. Не менее важно, что эти признаки присущи также западной и восточной власти. Тем самым с логико-методологической точки зрения, определяемого явления – русской власти как особого вида власти – попросту не существует, или же под названием «русской власти» определяется иной объект.
Какой именно? Логически рассуждая, если черты, приписываемые исключительно власти в России (а только в случае подобной исключительности ее и можно считать отдельным видом власти - русской властью) носят универсальный характер, то под видом русской власти определяется и описывается власть вообще, власть как таковая. Таким образом, в гипотезе совершена (надо полагать, непроизвольно и бессознательно) подмена понятий. Вместо концептуализации частного, то есть русской власти, было концептуализировано то общее, которое составляет субстанцию частного – власть как таковая. И это общее было объявлено частным – русской властью.
Вывод о подмене понятия следует из метафизического измерения гипотезы русской власти. Фурсов утверждает, что русская власть по своей сути автосубъект, то есть субъект-сам-для себя, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе[225].
(Вообще трудно найти для метафизики более подходящее применение, чем исследование проблематики власти. Тот, кто глубоко вторгается в эту область, неизбежно наталкивается на некий предел в использовании рациональных методов позитивной науки, останавливается перед непреходящей тайной власти. Вот как пишет об этом автор одной замечательной работы: «Власть, как любой символ, не может быть полностью и исчерпывающим образом раскрыта, прочтена и расшифрована». И еще: «Власть может быть исследована как философская категория только в плане ее абсолютных, предельных, последних, т.е. метафизических, значимостей»[226].)
Между тем эта дефиниция почти дословно повторяет понимание античными греками сути власти и предмета занимающейся властью метафизики. «Властвующее первично, беспредельно и безначально». «Метафизика, стремящаяся к раскрытию первопричин и предельных вещей, в своем последнем углублении и вопрошании наталкивается на нерастворимую и вездесущую сущность – “властвование владычествующего”». Да и сам термин «метафизика» может быть переведен на русский язык как «метавластвующее»[227].