Кровь и почва русской истории
Шрифт:
То, что Фурсов называет сутью русской власти, есть сущность власти вообще, власти как таковой. И в этом отношении русская власть едина с любой другой властью – западной, восточной, любым национальным и конкретно-историческим вариантом государственно-властной организации, ибо у всех них общая субстанция.
(Здесь надо указать на европейскоцентричность подобного взгляда, опирающегося на античную метафизику. В ракурсе восточной метафизики (если термин «метафизика» вообще применим к восточному взгляду) ситуация выглядела бы иначе[228]. Мой безусловный выбор в пользу европейской наблюдательной позиции обусловлен не только личным дотеоретическим социальным опытом, но и представляет собой то, что в трактовке теоретической социологии можно назвать «первоначальным
Правда, это утверждение можно рассмотреть в такой плоскости, что специфическая особенность власти в России, состоит, говоря гегелевским языком, в способности власти в России как частного выразить определенность общего – субстанции власти. Или, упрощая, именно Россия ближе всего подошла к воплощению в грешной земной юдоли метафизического идеала «властвования владычествующего».
Намек на такое теоретическое понимание содержится в гипотезе русской власти. Фурсов характеризует правления Ивана Грозного, Петра I и Иосифа Сталина как идеально-типическую, модельную, чистую, «стопроцентную» модель автосубъектности и предупреждает: «История автосубъектной власти не может быть ничем иным, как постепенной коллективизацией, разложением, отходом от идеала…»[229]. То есть за кульминацией следует нормализация в виде отхода от метафизического идеала.
Возможна увлекательная, но, ввиду отсутствия строгих научных критериев, сугубо казуистическая и потому малосодержательная дискуссия на тему, какая из конкретно-исторических, национальных структур власти из существовавших (и существующих) в истории полнее всего воплотила метафизический идеал. Нет уверенности, что в этой области «впереди планеты всей» оказалась бы именно Россия, а не какая-нибудь восточная деспотия.
В конце концов, дело даже не в этом. Ведь воплощение полноты метафизического идеала может оцениваться только по количественной, а не качественной шкале, по степени приближения к нему, в то время как природа власти – ее сущность, ее субстанция - одна и та же, общая. Общий и метафизический идеал: все властные структуры в потенции стремятся к одному и тому же. И в этом плане невозможно провести между ними качественные различия - по крайней мере, на метафизическом уровне.
Вообще переход на этот уровень не укрепляет, а полностью разрушает гипотезу о русской власти как особом виде власти. В метафизической перспективе власть в России (точно так же, как власть в Германии, Англии, Франции и т.д.) представляет собой национальные проявления единой сущности власти, конкретно-исторические формы общей субстанции власти.
Стоит обратить специальное внимание на множественность проявлений и форм власти в национальных контекстах. Не одна единственная национальная форма власти, а многообразие форм и проявлений единой сущности, общей субстанции власти в каждом отдельно взятом национальном контексте. Причем эти формы и проявления не обязательно связаны отношениями преемственности и/или имеют общую структуру. Но даже если преемственность и/или структурное тождество присутствуют, из этого не следует, что та или иная национальная форма власти выражает отдельную субстанцию власти – субстанция всех форм власти во всех национальных контекстах одна и та же. Это методологическое уточнение очень важно в случае разбираемой мною теоретической конструкции.
Не секрет, что в определенном ракурсе можно обнаружить структурную близость трех разнесенных во времени, но одинаково выдающихся манифестаций власти в России, как правления Ивана IV, Петра I и Иосифа I. На руку этому сближению играют исторические реминисценции из эпох Грозного царя и Петра I, к которым любил прибегать Иосиф Сталин. Однако на основании структурного сходства данных трех конкретно-исторических форм власти
Объяснение структурной близости трех отмеченных конкретно-исторических форм, проявлений власти в России может корениться в однотипности стоявших перед ними внутренних и внешних вызовов, и выдвинутых программ амбициозных преобразований. По аналогии с известным в биологии выражением «функция формирует орган», можно сказать, что схожие задачи и вызовы породили похожие структуры власти и способы реагировать на вызовы. К этому стоит добавить предположение о внутреннем психологическом сродстве трех лидеров, стоявших во главе трех конкретно-исторических форм власти в России.
В общем, с логико-методологической и конкретно-исторической точек зрения гипотеза русской власти как особого вида власти не выдерживает критики. Субстанциально, сущностно «русская власть» ничем не отличается от «немецкой», «французской», «американской» или иной другой национальной формы власти - по крайней мере, в рамках иудеохристианской цивилизации. Можно и впредь пользоваться звучным термином «русская власть», но при этом отдавая отчет, что, поскольку за термином не стоит научное понятие, то это не более чем броская метафора, синоним власти в России.
Может показаться, что после резюме о несостоятельности исторической части гипотезы анализ ее актуальных импликаций вообще теряет смысл. Однако, поскольку именно впечатление удачного предсказания делает гипотезу популярной, то обратиться к современности просто необходимо. Для начала я собираюсь показать, что из содержания самой гипотезы (которую в целом квалифицирую как ошибочную) вовсе не следует приписываемый ей вывод, а именно: что современная власть в Российской Федерации, конкретнее, режим Владимира Путина, представляет собой новое издание, новую конкретно-историческую структуру русской власти. (В данном случае надо отметить, что на поприще доказательства этого тезиса особенно активно подвизается Юрий Пивоваров, в то время как его бывший соавтор Андрей Фурсов гораздо более осторожен в своих оценках.)
Начну с напоминания об одном очень важном пункте гипотезы русской власти, а именно, тезисе об обратно пропорциональном отношении между численностью господствующей группы (функционального органа) в каждой новой исторической структуре русской власти и объемом собственности, принадлежащей этой группе[230]. Совершенно непонятно, почему эта тенденция объявляется специфически русской. Увеличение объема бюрократии составляет ровно такую же универсальную историческую закономерность, как истончение слоя собственности, принадлежащего старым элитам. В Англии, Франции и Германии точно так же, как и в России, чиновники обладали меньшей собственностью в сравнении с дворянами, а те, в свою очередь, в сравнении с крупной знатью. Что же здесь оригинально русское?
В современной России класс чиновничества численно значительно вырос в сравнении с Советским Союзом, но еще значительнее выросла принадлежащая чиновникам материальная субстанция. Подчеркну, не та субстанция, которой чиновники распоряжаются от имени государства, а их личное богатство, частная собственность. Более того, главным стимулом и мотивом прихода на государственную службу стало именно личное обогащение. И как же все это соотносится с упомянутой выше тенденцией обратно пропорционального отношения?