Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Глава 6. Смысл, логика и форма русских революций
Критика теории реформаторско-контрреформаторских циклов и гипотезы русской власти - наиболее распространенных и влиятельных в отечественной интеллектуальной среде циклических теорий (правда, популярность первой теории скорее в прошлом, в то время как вторая входит в зенит своего влияния) вызвана не отказом от самой идеи внутриструктурных закономерностей и даже не отрицанием циклических моделей концептуализации этих закономерностей. Критиковались определенные версии цикличности русской истории, но не сама
Автор этих строк совсем не чужд идее исторической закономерности, но ее поиск намерен вести на принципиально ином материале. Ведь наряду с впечатляющей преемственностью в истории существуют грандиозные разрывы – хроноклазмы, открывающие качественно новые периоды развития. На человеческую историю в полной мере распространяется действие таких принципов термодинамики неравновесных систем, как нелинейность, неустойчивость, непредсказуемость и альтернативность развития. Особенно важно понятие «бифуркации» - точки ветвления процесса, открывающей новое русло его эволюции. Как способ перемен бифуркация универсальна, охватывая природный мир и сферу социального.
В человеческой истории выбор между несколькими линиями развития в самом общем виде определяется констелляциями фундаментальных и ситуативных обстоятельств и факторов, а также сознательных и бессознательных действий исторических субъектов. Под последними, изрядно упрощая, понимаются сплоченные и энергичные группы людей, не обязательно имеющие ясный образ будущего, но пытающиеся развернуть общество, направить его историческую траекторию в «своем» направлении. В этом смысле историческая бифуркация открывает уникальную возможность социального творчества: у людей появляется шанс выйти из наезженной колеи и кардинально перестроить общественную систему.
Итог бифуркации непредсказуем и случаен, его невозможно вывести из структурных условий входа в нее. Представим себе котел, где под воздействием высоких температур и высокого давления кристаллизуется новый мир. Это и есть бифуркация. Но предсказать тип возникшей кристаллической структуры нельзя, даже зная ингредиенты, которые попали в котел. Радикально порывая с прошлым, бифуркация учреждает новый мир с новыми смыслами и новыми закономерностями. Наиболее близкий аналог бифуркации в социальном мире – масштабная революция.
В то же время было бы неверно абсолютизировать возникающую новизну, историческая преемственность сохраняется в условиях самых грандиозных разрывов и даже при сознательном стремлении окончательно и бесповоротно порвать с прошлым, стереть историческую память нации. На это обратил внимание еще Алексис де Токвиль в своем классическом исследовании Великой французской революции. По его словам, в 1789 г. французы «предприняли всякого рода предосторожности, дабы ничего не перенести из прошлого в новые условия своей жизни. Они всячески понуждали себя жить иначе, чем жили их отцы. Они ничего не упустили из виду, чтобы обрести неузнаваемый облик. <Но они >… гораздо менее преуспели в этом своеобразном предприятии, чем это казалось со стороны и чем это считали они сами… Сами того не сознавая, они заимствовали у Старого порядка большинство чувств, привычек, даже идей, с помощью которых и совершили Революцию, разрушившую Старый порядок»[232]. Противоречие преемственности и разрывов-бифуркаций не абсолютно, а относительно; взаимно дополняя друг друга, они плетут историческую ткань.
Оптика моего анализа направлена на бифуркации в русской истории. Я попробую проследить закономерность в самих моментах гибели старого и рождения нового исторического качества, переживавшихся Россией ситуациях перехода от одной общественной системы к другой. Другими словами, речь пойдет о русских революциях, - но не о том, что их различает, а о том, что их объединяет, что в них общего.
Хотя теоретически любая революция может считаться бифукацией, наиболее полным и масштабным аналогом бифуркации в социальном мире выглядят революции, которая хоронили одну систему и конституировали новую, или хотя бы несли подобный
Первый естественный вопрос: сколько подобных революций пережила Россия? В отношении по крайней мере одной из них, Октябрьской революции 1917 г., нет никаких сомнений. Ее значение как осевого события XX в., как великой революции не только для России, но и для всего мира – общепризнанно. То была не только локальная (внутрироссийская), но глобальная – общемировая – бифуркация. В этом смысле в один ряд с «Великим Октябрем» можно поставить только Великую французскую революцию, но не английскую, американскую или какую-нибудь другую.
Учитывая же, что большевистская революция выросла из Февральской, а логически и содержательно связана с революцией 1905-1907 гг., вряд ли будет преувеличением утверждение о Великой русской революции начала XX в.
– революционном процессе с отступлениями и наступлениями, со спадами и кульминациями. В каком-то смысле то была перманентная революция.
Хотя социополитические и экономические трансформации, охватившие СССР в конце 80-х годов прошлого века, также привели к смене общественного строя, правомочность использования понятия «революция» для характеристики этого системного сдвига постоянно оспаривается. Суть контраргументации следующая: последние двадцать лет в стране, называвшейся когда-то СССР, происходила контрреволюция[233].
Если отбросить политико-идеологические и вкусовые моменты, то культурным, дотеоретическим основанием таких оценок и описаний служит наивный прогрессизм – вера в то, что развитие человечества движется по восходящей, от хорошего к лучшему, а революции – орудие исторического прогресса или, в классической формулировке Карла Маркса, «локомотивы истории». Подобный взгляд ошибочен как применительно к человеческой истории вообще, так и в приложении к такой ее частности, как революции.
В масштабе Большого времени периоды подъема и развития не раз сменялись длительным и масштабным регрессом и упадком. Достаточно вспомнить «темные века» после падения Римской империи. Не имеет никаких теоретических и конкретно-исторических подтверждений странное убеждение, будто революции непременно должны вести, пусть в конечном счете, к прогрессу человечества. Конвенциональное определение революции в современной социологии следующее: «это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть»[234]. Здесь ничего не говорится о революционных последствиях: социально-политическом характере нового строя, экономическом развитии, социальной эмансипации и т.д. Вряд ли кто-нибудь решится утверждать, что исламская революция в Иране, или, тем паче, фашистская революция в Италии и национал-социалистская в Германии (а то были, безусловно, революции) открыли новую страницу человеческого прогресса.
Более того, история свидетельствует, что, за несколькими исключениями, практически все революции вели не к экономическому и социальному прогрессу, а к длительному упадку. Форсированное экономическое развитие, порою воспоследовавшее этому упадку, как например, в СССР и Китае, невозможно непосредственно вывести из революции. После этого, не значит вследствие этого. Весьма вероятно, хотя недоказуемо, что такое развитие могло иметь место и без революции. Не говорю уже, что цена такого развития может оказаться столь высокой, что ведет к гибели нового государства, как это в конечном счете и случилось с Советским Союзом, где социалистическая модернизация надорвала силы русского народа. Так или иначе, ни один революционный режим не сумел «обеспечить массовых экономических инноваций и активного предпринимательства, необходимых для стремительного и непрерывного экономического роста»[235].