Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Показательно, что именно с 1998 г. начался рост популярности лозунга «Россия для русских». По данным Левады-центра, его полная и частичная поддержка увеличилась с 45 % в 1998 г. до 53 % на исходе 2005 г. ВЦИОМ рисует не столь драматическую, но похожую картину: точку зрения, что «Россия должна быть государством русских людей» разделяют 15 % опрошенных; 36 % (в 2003 г. – 31 %) полагают, что «русские должны иметь больше прав, поскольку составляют большинство населения» (в сумме две позиции дают 51 %, что почти совпадает с данными Левады-центра); 44 % (в 2003 г.
– 49 %) считают Россию «общим домом многих народов»[426]. В общем, оба авторитетных социологических центра выявляют одну и ту же тенденцию.
Было бы, однако, ошибкой
Одновременно снижалась доля ответов, воспринимающих лозунг «Россия для русских» в негативистском ключе: с 32 % в 1998 г. до 23 % в 2005 г.[428] Последняя цифра почти совпадает с долей нерусского населения в составе современной Российской Федерации – 21 %. Из чего, разумеется, не следует, что идею «России для русских» поддерживают исключительно русские, а все нерусские выступают против нее. Тем не менее этническая привязка действительно обнаруживается. В массиве симпатизантов идеи русские составляют более 3/4 (к сожалению, не известно этническое наполнение оставшейся четверти, возможно, это преимущественно украинцы и белорусы), в то время как среди ее категорических противников преобладают именно нерусские, 59 % которых оценили ее как «настоящий фашизм»[429].
Таким образом, хотя идея «России для русских» содержит националистический заряд, в своей основе она вовсе не националистическая. По точному замечанию, «русские респонденты, поддерживая… лозунг “Россия для русских”, тем самым выказывают не свое намерение монополизировать государственную власть в России, а лишь констатируют самоочевидность для них мысли о тождественности русской этничности и российской государственности…»[430] Правда, если на самоочевидной мысли приходится настаивать, это значит, что она более не самоочевидна – ни для самих русских, ни для других народов.
В этом смысле лозунг «Россия для русских» выступает наиболее концентрированным выражением, своеобразным фокусом меняющейся русской идентичности. Рост его популярности, привязка к русскому массиву респондентов, равно как локализация противников данной идеи среди этнических нерусских свидетельствуют о радикальном изменении структуры русской идентичности и вообще всего ценностно-культурного поля отечественного сознания.
Важно подчеркнуть, что позитивная динамика русской национальной идентичности никоим образом не была стимулирована официозной стратегией «нового государственничества». Здесь присутствовала обратная связь: стихийная и спонтанная валоризация русской этничности побудила власть предержащую обратиться к патриотизму, сделав его важной частью официальной идеологической доктрины. Вот уж не откажешь в правоте Сэмюэлю Джонсону, заметившему когда-то: «Даже для негодяев патриотизм становится последним убежищем».
Ведь еще недавно, в первой половине-середине 1990-х гг., культурная и идеологическая
Сознательная или неосознанная стратегия негативизации русских и России доминирует в отечественных СМИ (особенно электронных), несмотря на смену высшего политического руководства страны и проведение так называемого «государственнического» курса в идеологии и культуре[432]. Хотя конструирование негативного образа России и русского народа, продуцирование антирусской мифологии происходят теперь в более «мягких» и скрытых формах, суть политики остается неизменной.
Речь идет о гораздо большем, чем социокультурное отчуждение элиты и общества. Эта ситуация как раз типична для России, послужив в начале XX в. капитальной причиной «Красной смуты». Мы имеем дело с аксиологическим и экзистенциальным отвержением русскости и России, в основе чего лежит стремление расстаться с этими общностями и перейти в группу, имеющую более высокий статус. В модели социальной идентификации Г.Тэшфела и Дж.Тернера такое поведение рассматривается как одна из рациональных стратегий преодоления кризиса идентичности: психологическое размежевание и физический выход из группы, статус и престиж которой снижаются[433].
В конкретных условиях России эта стратегия оказалась ни чем иным, как национальной изменой: условием перехода в высокостатусную группу – мировую элиту – была фактическая сдача страны и колониальная эксплуатация собственного народа. (Хлесткий термин «национальная измена» означает в данном случае не только моральную инвективу, но и политико-правовую констатацию.) Подобное коллективное предательство элиты, к сожалению, не столь уж беспрецедентно для России: в Смуте начала XVII в. оно носило не менее массовый характер, чем последние пятнадцать лет.
Перефразируя Льва Толстого, сказавшего о Пьере Безухове, что тот выздоровел вопреки усилиям врачей, как ни «старалась» отечественная элита, больной все же не умер, хотя и вполне выздоровевшим его назвать также нельзя. Если элита предпочла расстаться с больным этническим сообществом и даже усугубить его состояние политикой этнической негативизации, то общество восстановило собственную позитивную идентичность, пересмотрев ее содержание. Доминанту массовых стихийных настроений составило стремление «преодолеть комплекс национальной неполноценности, сформированный под давлением массированных медиа атак, вольно или невольно дискредитировавших ключевые системы и фигуры: от старых и новых вождей – до перспектив развития России в целом»[434].
В функциональном отношении этот пересмотр сыграл роль компенсаторного механизма, амортизировавшего исторический провал и кризис прошлого десятилетия. Причем его основой послужили не рациональные калькуляции, а заложенный в природе человека биологический механизм самосохранения – глубинная и не нуждающаяся в рациональных доказательствах потребность в позитивных отличиях собственной группы, альтернативой чему была отнюдь не метафорическая смерть русского народа как субъекта истории.