Кузнецов. Опальный адмирал

Золототрубов Александр Михайлович

— Удары по врагу, безусловно, еще будут, ибо Красная Армия изо дня в день наращивает свою мощь, — ответил Кузнецов. — Но у нас пока не хватает оружия и боевой техники для ведения боевых действий на фронтах. Нам нужны ваши танки, самолеты, автомашины, орудия…

— Я буду просить об этом своего президента Рузвельта. Он с уважением относится к Советскому Союзу, его стремлению разгромить фашистов на суше и на море, — заявил посол. — А сейчас я хочу попросить вас оказать мне содействие в посещении Архангельска, куда приходят союзные конвои. Потом я бы съездил в Мурманск…

— Я дам распоряжение своим представителям в Архангельске, и они встретят вас, сэр, — заверил Николай Герасимович своего

гостя. — Кстати, на Севере есть представители английского адмирала Майлса, они тоже помогут вам на месте изучить ситуацию с конвоями.

— Спасибо, сэр Куснецов. Я хочу еще вас видеть и пить с вами русский чай. — Гость улыбнулся, отчего под глаза сбежались глубокие морщины.

— Не возражаю! — улыбнулся и Кузнецов.

Однако адмирал Стэндли недолго был послом в СССР. Его почему-то быстро отозвали на Родину, и встреча с ним у Кузнецова не состоялась. Но, отбывая в США, адмирал позвонил Николаю Герасимовичу.

— Я уезжаю Америку, сэр Куснецов, — сказал Стэндли.

— Семь футов вам под килем! — пожелал Николай Герасимович.

Адмирал Исаков отправлялся в действующую армию. Кузнецов пригласил его к себе. Иван Степанович был грустный, какой-то задумчивый, и это не ускользнуло от внимания наркома.

— Жаль мне тебя отпускать, — признался Николай Герасимович. — Но маршалу Буденному нужна твоя помощь. Он кавалерист и в морском деле не силен. Помогай ему так, как помогал Ворошилову и Жукову в Ленинграде. Там ты много сделал, это говорю тебе прямо и честно. Знаю, по натуре ты человек горячий, лезешь в самое пекло. Просил бы тебя, Иван Степанович, поубавить свой жар, а то немудрено и пулю схлопотать.

— В атаку я ходить не буду, — улыбнулся Исаков.

— Вражья пуля может настигнуть не только в атаке… — Кузнецов пожал адмиралу руку. — Счастливых миль тебе, Иван.

— Спасибо, товарищ народный комиссар…

У двери Исаков задержался и вдруг сказал:

— Во Владивостоке я, кажется, дал промашку…

— Ты имеешь в виду экипаж американского самолета «летающая крепость»? — уточнил Николай Герасимович. — Вячеслав Михайлович вызывал меня. Говорил, что надо мне и вам, кроме всего прочего, быть и дипломатами.

Исаков признался, что тогда он поступил опрометчиво, разрешив американцам прибыть к своему консулу.

— И вам об этом не доложил. Ехал в Москву, а в голове вертелась мысль: вызовет Сталин и даст нахлобучку. Но все обошлось… Постараюсь на юге сделать все, что потребуется.

Над Москвой гулко прокатился гром, сверкнула молния и хлынул сильный дождь. Кузнецов, находившийся допоздна в Генштабе, собрался было уходить — уже смеркалось, на небе проклюнулись первые звезды, — но заместитель начальника Генштаба генерал Василевский пригласил его поужинать с ним. И как-то сам по себе за столом зашел разговор о прожитом.

— Я не жалуюсь на судьбу, она выбрала мне хотя и трудную, но верную дорогу, — сказал Василевский. Он давно знал Кузнецова, высоко ценил его флотоводческий талант, был всегда с ним в разговоре прям и честен. — Нас у отца четверо сыновей, — продолжал Александр Михайлович. — Я — военный, один брат — врач, другой — агроном, третий — летчик. А вот отец — священник, я с ним не общаюсь, но старика жаль.

— Сколько ему? — спросил Кузнецов.

— За семьдесят давно перевалило… Да, жизнь… Кому выпала дорога без рытвин и ухабов, а кому — вся в колючих розах. Недавно я был на обеде у Верховного в Кремле. Разговор поначалу шел о войне, о том, что наши командиры все увереннее начинают бить врага. И вдруг он спросил меня, почему по примеру отца я не пошел в священники, — он знал, что в свое время я окончил духовную семинарию. «Мы, — говорит, — с Микояном тоже хотели податься в попы, но нас почему-то

не взяли». Сказал он об этом с юмором, а мне стало не по себе. Ответил, что сан священника мне не по душе, хотя отца не осуждаю. На это Сталин заметил, что я поступил разумно, что церковь в полководцы меня не выведет, а вот под руководством Бориса Михайловича Шапошникова я смогу им быть. Смешно, правда? А о том, что отец у меня поп, я в анкетах не писал. Но связей с ним не поддерживаю. Вот за это меня и упрекнул Верховный, даже посоветовал взять отца к себе в Москву…

— У меня, Александр Михайлович, все по-другому вышло. — Кузнецов пригубил чай. — Родился неподалеку от моря, и ветер доносил во двор его дыхание. Разве устоишь?..

Николай Герасимович считал, что в жизни ему повезло. О многом он не мечтал, образование всего три класса церковно-приходской школы. Дальше учить его у родителей не было средств, хотя отец знал, что его Колька-сорванец способный. Но все же решил, что пора сыну приобщаться к работе. Летом пятнадцатого года в их глухую деревню Медведки, что выросла на берегу реки Ухтомки, впадающей в Северную Двину, приехал к бабушке-соседке парень, живший в Петрограде. Он-то и поведал о море, о том, что у моря нет конца и края, оно голубое, как небо в ясный день, а на дне моря мрачно, как в нашем колодце, откуда мы берем воду.

«Папка, может, мне податься в рыбаки?» — спросил Коля, на что отец, отдавший всю жизнь хлебному полю, ответил: «Земля наша кормилица, сынок, а не море. Я тебе скажу, что не всегда море голубым бывает, иной раз так заштормит, что и корабли устоять на воде не могут, а рыбачьи лодки да катера волна бросает, как чайкино перо. Сколько в море людей-то погибло — не сосчитать! Нет, Колька, море не по тебе…»

Вскоре умер отец. Слезы обжигали щеки, когда он стоял у гроба. Казалось, в его душе что-то сломалось. Но свою мечту о море не хоронил. Летом попал на путину: рыбаки взяли его на шхуну впередсмотрящим. «Если, сынок, укачаешься, значит, нет тебе жизни на море, да и нам ты тогда не нужен», — предупредил его старый боцман-рыбак, у которого борода была черной, как деготь, а в правом ухе висела золотая цыганская серьга. Рыбаки называли его пиратом. И Колька ответил: «Вас понял, товарищ пират!»

В сильный шторм он выстоял на носу шхуны, не укачался.

Прошли годы. И вот теперь адмиралу Кузнецову надлежит отстоять флот, который дал ему все в жизни, помог обрести реальность в ней, утвердить себя, свое имя. И от этой мысли — отстоять флот — холодок пробежал по спине.

Словно подслушав его размышления, Василевский после затянувшегося молчания произнес:

— Не раз я думал, все ли делаю так, как велит совесть? И поверь, Николай Герасимович, как бы ни был строг к себе, могу честно, как на духу, заявить: за мной больших грехов не числится. Сейчас идет война, и как-то по-особенному оцениваешь все, что ты сделал и что предстоит еще сделать. Не скажу, что я герой, нет, я самый обыкновенный солдат, и ничто человеческое мне не чуждо. Вот только одно меня тревожит… — Александр Михайлович умолк, налил себе чаю и предложил гостю.

— Хватит, я уже норму свою выбрал! Так что тебя тревожит?

— Никак не могу понять товарища Сталина. Резок он порой, ох как резок бывает, и тогда справедливости от него не жди. Иногда так и хочется возразить ему, ударить по столу кулаком, а вот не могу: по натуре человек я спокойный, как и мой начальник Борис Михайлович. Ты, Николай Герасимович, не боишься возражать Верховному, если что-то не по тебе?

— Бывает такое… — Кузнецов выдержал паузу. — Кажется, я его понимаю… Ему, как и нам, хочется в каждом краснофлотце или командире видеть героя, но такого ведь на войне не бывает! Враг тоже хитер, коварен, есть у него в достатке оружие, есть сила…