Леденцовые туфельки
Шрифт:
На улице шел дождь — частый, сильный дождь. Он безжалостно молотил по мостовой и мощной струей изливался из водосточной трубы. Я прихватила плед, лежавший на ступеньке лестницы, взяла чашку с кофе и прошла в переднюю часть магазина, где устроилась в одном из притащенных Зози кресел (куда более удобных, чем те, что у нас наверху); вокруг было темно, лишь из кухни пробивался неяркий желтоватый луч света; я свернулась в кресле клубком и стала ждать наступления утра.
Должно быть, я все же задремала, и разбудил меня какой-то звук. Я открыла глаза и увидела Анук, босую, в сине-красной клетчатой пижаме; за ней следом плыло какое-то неясное светящееся пятно — разумеется,
— Я не могла уснуть. У меня с потолка капает.
Ах да. Я и забыла. Крыша у нас снова протекает, но до сих пор ею никто так и не удосужился по-настоящему заняться. Со старыми домами вечно всякие проблемы; сколько бы с ними ни возились, всегда что-нибудь еще выйдет из строя: то оконная рама сгниет, то водосточный желоб сломается, то в потолочных балках заведется жучок, то потрескается шифер на крыше. И хотя Тьерри в этом отношении всегда проявлял щедрость, я не люблю слишком часто просить его о помощи. Это глупо, я понимаю, но просить не люблю.
— Я все думала о нашем празднике, — сказала Анук. — Неужели Тьерри так обязательно на него приходить? Ты же знаешь, он все испортит.
Я вздохнула.
— Ох, пожалуйста, Анук, не сейчас! — Взрывы ее энтузиазма обычно даже удовольствие мне доставляют. Но только не в шесть утра.
— Да ну, мам! — воскликнула она— Неужели нельзя хоть раз его не пригласить?
— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказала я. — Вот увидишь.
Я прекрасно понимала, что это не ответ. Анук беспокойно завозилась и натянула плед себе на голову. От нее исходил аромат ванили и лаванды, а еще — слабый, похожий на овечий, запах спутанных волос, которые за последние четыре года стали значительно грубее и гуще, действительно прямо как нечесаная шерсть дикого животного.
А у Розетт волосы по-прежнему младенчески мягкие, точно пушок молочая или лепестки ромашки, а на затылке, где ее голова касается подушки, они еще больше истончились и отчасти совсем вытерлись. Четыре года без двух недель, однако выглядит она значительно младше своих лет: ручки и ножки как палочки, глаза слишком большие для ее крошечного личика. Мой Котеночек — так я ее называла в те дни, когда это еще казалось шуткой.
Мой Котеночек. Мой маленький оборотень.
Анук снова завозилась в своей норке и уткнулась лицом мне в плечо, а руки засунула под мышку.
— Ты же совсем замерзла, — сказала я.
Она молча помотала головой.
— Может, чашечку горячего шоколада?
Она еще более энергично помотала головой. И я вдруг с удивлением подумала — до чего же сильно щемит сердце от подобных мелочей: пропущенный поцелуй, сломанная игрушка, нежелание слушать сказку, нескрываемое раздражение на лице, где когда-то играла улыбка...
«Дети как ножи, — сказала как-то моя мать. — Они наносят глубокие раны, хотя вроде бы этого и не хотят». И все же, согласитесь, мы тянемся к ним и, пока живы, сжимаем их в объятиях. Анук, мое летнее дитя; за эти годы она так отстранилась; я вдруг подумала, как много времени прошло с тех пор, когда она позволяла вот так держать ее в объятиях, и мне ужасно захотелось продлить эти мгновения, но часы на стене тут же сказали:
— Ложись в мою постель, Нану. Там теплее, да и потолок не протекает.
— Так что насчет Тьерри? — спросила она.
— Мы потом об этом поговорим, Нану.
— Розетт не хочет, чтобы он приходил, — упрямо заявила Анук.
— Господи, да ты-то откуда знаешь?
Анук пожала плечами.
— Просто знаю, и все.
Я вздохнула, поцеловала ее в макушку и снова почувствовала тот запах овечьей шерсти и ванили, к которому примешивался еще какой-то, более сильный и более взрослый аромат — запах ладана, как я догадалась в итоге. Да, конечно, Зози вечно курит ладан у себя в комнате. А Нану постоянно торчит там, они о чем-то болтают, она примеряет одежду Зози. Впрочем, это даже хорошо, что у нее есть кто-то вроде Зози; взрослый человек — но не я, не ее мать, — которому можно доверить свои секреты.
— Ты должна дать Тьерри хоть какой-то шанс, Нану. Я понимаю, он не идеален, но ведь он действительно тебя любит...
— Между прочим, ты и сама не хочешь, чтобы он приходил! — заявила Анук. — И ты по нему вовсе не скучаешь, когда он уезжает. Ты вовсе не влюблена в него...
— Так, довольно. И пожалуйста, не начинай снова, — сказала я строго, но меня охватило отчаяние. — Любить можно по-разному. Я же люблю тебя, я люблю Розетт, и одно лишь то, что к Тьерри я испытываю несколько иные чувства, вовсе не означает, что я его...
Но Анук меня уже не слушала. Она вылезла из-под пледа, стряхнула с себя мои руки. Ладно, мне ясно, в чем тут дело. Тьерри вполне нравился ей, пока не вернулся Ру. Но когда Ру ушел...
— Я знаю, что для нас лучше всего. И делаю это для тебя, Нану.
Анук пожала плечами; в эту минуту она удивительно походила на Ру.
— Поверь, девочка. Все у нас будет очень хорошо.
— Да как угодно! — бросила она и пошла наверх.
ГЛАВА 10
7 декабря, пятница
Ох, до чего же печально видеть, как портятся отношения между матерью и дочерью! Особенно если они так близки, как эти двое. Сегодня Вианн выглядела особенно усталой, лицо измученное. Скорее всего, совершенно не выспалась. И слишком устала, так что не замечает растущую обиду в глазах дочери и того, как Анук оборачивается ко мне, ища поддержки и одобрения.
И все же мне на руку то, что сейчас Вианн в проигрыше: теперь я главное действующее лицо в этом, если можно так выразиться, спектакле и могу использовать свое влияние хоть сотней различных, незаметных способов. Начнем с тех умений, которые Вианн так умно ниспровергала, с этих замечательных орудий воли и страсти...
Пока что я еще не совсем понимаю, отчего Анук так боится к ним прибегать. Наверняка случилось что-то такое, за что она до сих пор винит себя. Но оружие для того и придумано, Нану, чтобы им пользоваться. Во имя добра или во имя зла. Это уж тебе выбирать.
Пока что ей, правда, не хватает уверенности в себе, но я убедила ее, что никакого вреда парочка маленьких чудес никому не принесет. Она может даже воспользоваться своими умениями от имени кого-то другого — хотя это, по-моему, просто обидно; впрочем, впоследствии мы легко исцелим ее от подобного «самопожертвования», — а к этому времени чудеса станут для нас уже делом привычным и можно будет поработать над чем-нибудь более существенным.