Ледобой. Зов
Шрифт:
Вырытый земляной островок, на котором покоились останки изувеченного в последней битве оттнира, подкопали в трёх местах: прямо под головой, под поясницей и под ногами. Насквозь через прокопы в земляном ложе завели срубки толщиной с голень, срубки поперечно подпёрли с каждой стороны парой той же толщины стволов, и когда получилось, что груддис лежит на трех брёвнах, в свою очередь упокоенных на четырех повалках, концами врытых в края раскопа, прокопали ещё в двух местах под трупом и завели срубки.
— Всё! Срывай земляное ложе, — опершись
Погребальную земляную лавку груддиса быстро срыли и разбросали по яме. Теперь морской разбойник лежал на пяти древесных стволах, заведённый под тело поперёк, а те пять крест-накрест подпирались четырьмя срубками, по две с каждой стороны.
— Упасите боги от мора! — время от времени шептал то один, то другой рукодел, дружинные, впрочем, не отставали, только воздух не трясли и шептали еле слышно.
— Упасут, упасут, — ворчал Отвада, орудуя топором. — Никто руками в грязь не лезет, и все вернутся как один.
Свободное пространство под трупом заполнили горючим, да и вообще сухостоем и дровами всю яму забросали аж с горочкой — долго ли это двадцати здоровенным лбам, одержимым одной только мыслью: «Поскорее бы спалить тебя к Злобогу, тварь моровая!»
— Рукавицу! — потребовал Отвада, колко глядя на Косоворота.
— Не больно-то и хотелось! — тот швырнул её прямо на макушку дровницы.
— Заступы!
Полетели заступы.
— Совлекай облачение и туда же.
Ворох тряпья увенчал дровяной холмик над останками груддиса.
— Боги с нами. Жги!
Пламя взвилось над тризнищем аж на два человеческих роста и гудело так, ровно ничего вкуснее горки дров с начинкой из лежалой человечины никогда не едало.
— Вот это да! К небу рвётся так, того и гляди труп подбросит. Урчит, ровно кот у плошки с молоком.
— Пусть ест, — усмехнулся Отвада, — да ни крошки не оставит.
— Эти вернутся, город накрутят, — Гремляш кивнул на рукоделов. — Заведут народ против Безрода. Может… того?
Какое-то время Отвада мрачно перебирал взглядом рукоделов, одного за другим и щёлкал пальцами.
— Ну, мы же не звери, — наконец буркнул он и плюнул в сторону Косоворота и остальных. — Да и не поможет. Этот голубя только что заслал.
— Когда только поклёп написать успел?
— А пока мы у раскопа лаялись. Вот того видишь, волосы соломенные, борода рыжая? Ну, стоит возле Лукомора. Он и строчил.
— И что теперь?
— А не знаю. Вернёмся, поглядим, что перевесит: косоворотовские байки про таракана из грязи или добрая память.
Гремляш мрачно покачал кудрявой головой, невесело улыбнулся.
— Свежая страшилка почему-то всегда сильнее, чем добрая, но старая память. Думаю, сдадут городские Безрода.
Отвада незаметно оглянулся — кругом свои, да и пламя гудит — приложил руку к губам, прошептал еле слышно:
— Городские сдадут, говоришь? На какое-то время и сам поверил. Я и под Тёмным был, и Сивого знаю. Так и стоял, молчал, не знал, что в душе победит.
—
Отвада мрачно кивнул.
— Но… не знал бы его самолично, проклял бы. Вот честное слово, сдал бы
Глава 34
— Чего призадумался, босота?
Безрод усмехнулся. Чего призадумался… Да ровно в силок попал, бьёшься, дёргаешься — верёвки затягиваются всё туже. Иной раз проснёшься среди ночи, снилось будто стены со всех стороны надвигаются, мечешься, как волк в кольце лесного пожара, а бежать некуда. Чисто по рукам-ногам путами стянули, не шевельнуться.
— Жить хорошо.
Стюжень и сам прислушался, и знак сделал: «Тс-с-с-с!» Сивый только брови вздёрнул в немом вопросе.
— Не слыхал? Ровно скрежет зубовный чей-то? Говорит, будто жить хорошо, и скрежет!
Ага, смешно. Безрод осторожно потянул губы в стороны. Если сделать это резко, нет-нет да и ловишь себя на чувстве, будто рубцы расходятся. Точно стегают плёткой по морде, больно, жгуче, и до зуда в ногах хочется бежать до зерцала, поглядеть, не идёт ли кровь. Только того не хватало, чтобы Жарик увидел с кровью на усах, чисто волчару после охоты. Вот взять бы этого верзилу, Тычка да Урача, поселить в Большой Ржаной, чтобы не бегали больше по всей стране то за одним, то за другим. Хватит уж. Набегались. Выйдут старики рано утром с Улыбаем на реку порыбачить, а ты им в обед бражки на берег принесёшь, сам принесёшь, а не отрока отправишь, нальёшь всем в чарки, сядешь подле и будешь сокрушённо слушать, какой ты есть молодой и глупый балбес. Слушать и улыбаться. Хуже нет, когда уже некому из стариков на тебя ворчать, а наоборот, кто-то такой же молодой и глупый, как ты некогда, тащит тебе на рыбалку бражки, садится подле и с сияющей мордахой ждёт наставлений, а ты с недоумением оглядываешься и с ужасом понимаешь, что теперь тот старик с нравоучениями — ты! Упасите боги подольше от такого!
— Чего разлыбился, морда твоя хитрая?
— Рыбалку любишь?
— Ну, люблю.
— В Большой Ржаной хорошая. Окуни — во! Стерляди — во! А судачок…
— Сволочь ты, Сивый. Сволочь и скотина! Ну не сейчас же!
— В общем, заглотил?
— А то! Закончится эта бодяга, если живы останемся, обязательно порыбачим.
— А не сильно мы на запад ушли? С утра всё вправо забираем.
— Глазастый! По пути заскочим кой-куда.
— Из-за этого ты под утро зубами скрипел, да матерился?
— Слышал? Я-то думал шепчу.
— Птицы на день пути разлетелись от страха.
Старик вздохнул, рубанул воздух рукой.
— Здесь недалеко есть один из наших. Ну, ворожец. Как бы отряжен для помощи в делах местному боярину — тут Званец сидит — на самом деле хранит тутошний летописный свод. И под утро…
Старик замер, прикусив ус. Безрод молча ждал продолжения.
— В общем, беда какая-то с ним. Только и успел зов помощи услать.
— То-то мне под утро какая-то ерунда снилась.