Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– Как в дом зайти? Они в какой комнате? Все вместе? – сосредоточенно выспрашивал парень, уже обдумывая свой дерзкий план.
Они уже приблизились к дому, и на крыльце Лёнька, оглядевшись, приложил ухо к дверному косяку. Прислушался. Окна были завешены, свет погашен. Внутри тишина. Мальчишка потянул дверь, но она не поддалась.
– Там засов изнутри закрывается, – зашептала Танька. И тут же протянула ему какой-то длинный металлический прут с крюком на конце: – Вот, это папка сделал, чтоб в случае чего можно было его открыть. Секрет такой. Держи!
– О! Молодец, Танюшка.
Лёнька схватил этот ключ и уже просунул в специальное отверстие под дверной ручкой.
– Мамка выходит. Меня ищет. Лёнь, я пойду. А то от мамки влетит. Ты когда придешь? И меня заберешь? – отходя, прошептала Танька.
– Я завтра приду, Тань. Ты приготовь картошку, а то я сейчас не дотащу. Припрячь за сарай. Завтра мамку заберу и картоху. А тебя тогда уже потом. Погодишь?
– Погожу. Лёнь, ты береги себя там. Я ж тебя очень… – Она поперхнулась и быстро побежала к сараю навстречу матери.
Лёнька прикрыл дверь, повернул снова ключ под засовом, и дверь оказалась запертой. Так, что ни один сыщик не определит, кто и как в дом проник. Ему легко было обчистить спящих связистов, которые не знали караульной службы, а лишь тянули свои длинные провода да ловили радиосигналы. Куда им было словить одного из самых ловких мальчишек всей округи! Он поудобнее закинул «Шмассеры» за спину, подхватил подсумки и побежал вдоль улицы, стараясь держаться в тени забора, расплывшейся по дороге под призрачным светом полной луны. Возле дома тетки Фроськи, над которым развевался красный флаг со свастикой, он остановился и постарался слиться с тенью от большого куста сирени. На крыльце стояли двое. Немец, неторопливо куривший сигарету, отдавал какие-то указания вполголоса своему собеседнику, который попадал в тень от крыши крыльца и только односложно отвечал:
– Я! Яволь! Я.
Наконец начальственный немец затушил окурок и, хлопнув по плечу собеседника, зашел в дом. Второй мужчина двинулся прочь и вплотную прошел возле Лёньки, не заметив парня, который слился с темным кустом, затем остановился, развернулся к мальчишке лицом и вытянул из-за ограды палисадника велосипед. В желтом свете луны Лёнька отчетливо увидел, что у мужика пустой рукав был заправлен под ремень. Однорукий! Яков-председатель.
– Ах ты ж гад! – беззвучно прошептал Лёнька и судорожно потянулся к автоматам.
Дрожа от переполнявшего его гнева и злобы при виде обидчика своей матери, он принял единственно возможное решение – убить предателя и палача. Он передвинул автомат, сделал шаг вперед из куста и, не прицеливаясь, нажал на спусковой крючок, расстреливая почти в упор, с расстояния двух метров, предателя Бубнова.
«Шщччёоолк», – раздался металлический звук, красноречиво говорящий о том, что расстрел не состоялся. Лёнька судорожно задергал все торчащие рычажки, но так и не успел выстрелить. Яков Ефимыч в один прыжок подлетел к пацану и могучим ударом своей единственной руки свалил его на землю. От тяжеленной оплеухи у Лёньки загудела голова, и он потерял сознание. Очнулся через минуту от того, что его тряс председатель:
– Очнись, слышь, паря, очнись ты. Эх ты, горе-стрелок. Ты что ж удумал, малец?!
– Ой, башка гудит.
Мальчишка схватился за голову, пытаясь привести мысли в порядок. Но они скакали, как осенние белки, играя в догонялки. Он очумело смотрел на однорукого председателя-старосту и не понимал, как он очутился возле него, да еще на земле, в пыли, и почему так звенит в ушах. Постепенно стали всплывать обрывки сегодняшнего вечера: был у Таньки, там припас пару автоматов с боекомплектом, увидал обидчика матери старосту и решил с ним расправиться. Точно! Так и было.
– Это я там взял. – Он махнул рукой в сторону.
– Ты говори, малец. Не то худо будет. Нам с тобой и людям. Ты знаешь, что немцы за кражу оружия учинят с нами?
– А что? – вытаращил глаза пацан.
– Что? А вздернут нас с тобой на этой вот березе. Будем с тобой болтаться дохлые и вонючие, пока нам воронье все кишки не выклюет. Хочешь?
Староста Бубнов очень наглядно нарисовал картину казни, и Лёньку пробил озноб. Висеть на березе или сосне ему вовсе не хотелось, тем более с воронами, которых он терпеть не мог. А еще ужаснее было болтаться с этим гадом старостой, который мамку порол.
– Эх, чего удумал, стрелок! За что ж ты меня порешить-то хотел? А? – продолжал свой допрос Яков.
– Ты пошто мою мамку лупил?! Она невиновная! А ты ее плетью… – Слезы брызнули из глаз Лёньки, сжав кулаки, он готов был снова броситься на старосту и рвать его на части за смертельную обиду, нанесенную матери.
– Э-э-э, да ты ж Лёнька? А я тебя и не признал чумазого сразу. Ну так бы и сказал. Эх, брат, прости ты меня, козла старого! Виноват и перед мамкой твоей, и перед тобой. Но ты пойми, я ее не лупил вовсе… так, для страху и шуму махал нагайкой. Ты спроси мамку-то. Спроси, паря! Я ей так и шепнул, что бить буду вдоль по бокам да по лавке боле. А ее просил кричать что есть мочи. А она чевой-то молчком да молчком. Так что не принимаю твоих обвинений я, Лёнька. Не принимаю! Ежели б я не вызвался, то ее полицаи или немцы враз бы до смерти уделали. А так вон она жива-здорова, – оправдывался председатель. Похоже, что ему и впрямь было стыдно перед этим мальчишкой и его матерью за приведение наказания в исполнение.
Парнишка насупился и молчал. До него тоже стали доходить простые и вполне приемлемые оправдания старосты Бубнова. Но и прощать его он вовсе не собирался.
– Лёнь, давай-ка мы с тобой отсель смотаемся. Не ровен час патруль или какой активист засечет. Пошли вернем оружие и поговорим. Мать-то видел? Как она? – Бубнов поднял мальчика на ноги и повел в сторону от комендатуры. Он слегка подталкивал его вперед бедром, придерживая единственной рукой свой велосипед.
Яков забросил отобранное у мальчишки оружие за спину на ремень. Лёнька нес подсумки с магазинами, набитыми патронами, и второй автомат за плечом. Он сердился и размышлял. Сердился за то, что так и не смог выстрелить из этого странной конструкции пистолета-пулемета, а размышлял над тем, что услышал от однорукого старосты. Пройдя шагов двадцать, он наконец ответил:
– Мамку видел. Лежит она в сарае, побитая сильно. Но это не вы.
– А кто ж?
– Да заехали к нам какие-то длинные белобрысые гады. Пчел наших извели. В меня палили. Мамку побили за то, что меня и пчел защищала, – продолжал рассказывать Лёнька.
Яков Ефимович шумно вздохнул:
– Да уж. Слыхал я про пчел и мед. Всё тащут они, ненасытные. Терпеть надобно, сынок. Терпеть. И ты не держи зла на меня. Я хоть и старостой хожу, но своих забижать не даю.
– Знаю, – хмыкнул неожиданно мальчишка.