Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
– О! Новости. Откудова? Ты ж вроде меня за врага держишь. Убить хотел из пукалки этой, – усмехнулся удивленный староста.
– Тетка Фроська говорила, что вы за нее заступились. Ну, когда с дома ее турнули немцы. И полицаи – Горелый и наш учитель – ее ограбили. Вы, она говорит, побили этого страшного, Горелого. Во откель знаю! Тетка Фроська брехать не будет. Она криклива, но сердечная. А эти полицаи злые и паскудные. Мы этого Троценку в школе все ненавидели. А Горелый – страшный. Злой очень. Убивец.
– Ишь ты, судья ишо нашелся. Не волнуйся, пацан, разберемся и с ними. Тетке Фроське передай, что в обиду не дадим. Пусть
Они дошли до домика Полевых, куда указал Лёнька, объясняя, где раздобыл автоматы. И только он закончил, как с другой стороны улицы появились две высокие тени и двинулись прямо к ним. В мутном свете ночного светила их невозможно было опознать на таком расстоянии, но было заметно, что они вооружены винтовками, которые болтались за плечами, и шли по-хозяйски, не скрываясь. Значит, имели право в комендантский час разгуливать по деревне, да еще и с оружием. На рукавах у обоих белели широкие повязки. Председатель уцепил парня за шкирку и подтолкнул к разросшемуся палисаднику возле окон дома Таньки:
– А ну-ка, Лёнь, схоронись под кустом. Сиди тихо! – И тут же сделал шаг навстречу двум приближающимся субъектам: – Эй! Стой! Кто такие? Почему… э-э-э, да это вы, бездельники? Почто ночью шляетесь?
– Ефимыч, не лайся! Это мы с Витьком порядок охраняем. Патруль у нас здесь. – По голосу Лёнька узнал бывшего учителя Троценко. Видимо, второй был не кто иной, как Горелый. Вот уж действительно, как говорил батька: «Не буди лихо, пока сидит тихо!» Только что их вспомнили недобрым словом, а они уж тут как тут.
Лёнька еще сильнее вжался в землю и замер под огромным смородиновым кустом. Меньше всего он хотел бы попасться на их пьяные вражеские глаза. Оставалось надеяться, что староста Бубнов тоже его не выдаст.
А разговор меж тем все больше раскалялся. Староста отчитывал своих подчиненных, а те возмущенно возражали. Лёнька не видел спорящих, но отчетливо слышал, как начал с шипением резко, словно проколотый тракторный баллон, ругаться Витька Горелый:
– Ты что ж нас все время лаешь и лаешь, староста? Мы чо, тебе поперек горла стали? Чи шо? Ты вона с бабой надысь кувыркался? Мы тебя не заложили? Не заложили! Скажи, Троценко?! Так. А к нам чипляешься, як бадюлька к бешеной корове на хвост. Чо тебе надо от нас? А? Скажи!
– Чо надо? От тебя, хрен Горелый, мне ничо не надобно! Ты моих баб и крестьян мирных не забижай. Нам ишо здесь жить и жить. Среди людей-то! – жестко отвечал Бубнов.
– А-а-а-а! «Жить и жить» – говоришь? Жить собрался? Ну-ну. Поди сто лет намерил себе, Ефимыч? Ха-ха-ха! А вот на-ка подарочек… получи!!! – вдруг выкрикнул Витька и бросился на председателя.
Лёнька не видел, что произошло, но понимал, что случилось что-то нехорошее, страшное, опасное, непоправимое…
– Ах, ты, вымесок скотский! Тварь подлючая! Мразь брыдлая! Бзыря паскудная, – казалось, орал во все горло Яков Ефимович и неистово бил налетчика Горелого.
Однако крика его никто не слышал, а удары, в которые вкладывал он всю свою мужицкую силу, не достигали цели. Староста был повержен сразу же неожиданным ударом ножа в горло и лежал на земле, тщетно пытаясь зажать рану, дергаясь всем телом
– Остынь, брось его. Хай сдохнет, собака! Не трожь его, перемажет тебя поганой кровью… Вот теперь, гопота комиссарская, мы в расчете. За батю моего ответил. Ты ж, сука красная, извел моего родителя. Али не помнишь? Кровопиец облудный. Сдохни, скоблёное рыло. – И Горелый с размаху ударил мысом сапога в висок лежащего Бубнова.
– Витёк, нельзя ж так. Так-то невозможно. Ты ж его… того… зарезал. Что ж тепереча будет-то? Чо мы скажем коменданту-то? А, Вить? – трусливо скулил Троценко, теребя за куртку Горелого.
– А чо ты зассал-то, учитель? Не бзди! Скажем, нашли на улице уже готового. Мол, партизаны старосту порешили. И конец истории. Понял? Хе-хе. Тьфу!
Горелый плюнул на старосту, который перестал биться и затих, запрокинув голову. Он лежал в огромной растекающейся черной луже, держась единственной рукой за перерезанное горло, словно пытаясь закрыть смертельную рану. Открытые остановившиеся глаза освещала огромная луна, словно любопытно заглядывая в них, ища свое отражение или ответа на вопрос: «За что они тебя так, человек?»
Горелый наклонился над убитым и, отстегнув с одной стороны автомата ремень от антабки [60] , вытянул из-под тела и его, и само оружие. Еще раз внимательно посмотрел в глаза мертвого старосты и сплюнул. Убийца, садист и поджигатель Виктор Горелый торжествовал. Он выпрямился, закинул подобранный автомат за плечо, поправил сбившуюся повязку с надписью POLIZEI [61] . Злодей, насвистывая, зашагал прочь от места расправы. За ним, чуть помедлив, поспешил Троценко, трусливо озираясь и спотыкаясь.
60
Антабка – приспособление, предназначенное для крепления ремней на оружие.
61
POLIZEI – такие повязки носили пособники оккупантов на оккупированных территориях, помогая немецким властям расправляться с мирными жителями.
Через минуту об их схватке напоминал только продолжавший жадно взирать в звездное небо еще минуту назад живший под ним человек – Яков Ефимович Бубнов, императорский солдат и большевик, военнопленный и герой-фронтовик, активист и предатель, староста и председатель колхоза. Он не лукавил и не бравировал, когда мрачно говорил с мужиками по душам и начистоту накануне ночью на конюшне. Он действительно был готов к смерти и спокойно принял бы ее от своих советских войск или властей, с еще большей готовностью он встретил бы в полный рост пули немецкого врага. Но никогда он не ожидал, что может пасть от нечистых рук бандита, негодяя и предателя Витьки Горелого, в котором не было ни советского человеколюбия и доброты, ни тем более немецкой дисциплины и фанатичной любви к порядку.