Лесная свадьба
Шрифт:
А сама-то она и так, и этак — все старается угодить зятю, подкладывает лучшие кусочки, а тесть рюмку за рюмкой наливает. Только Миклай каждый раз лишь пригубит чуток и ставит на стол. Ему интереснее побольше о деревне узнать, о жизни односельчан.
Понял Миклай со слов тестя, что дух новой жизни не проник еще в деревню, что живут здесь, как и раньше жили: верховодят два-три богатея, что те скажут — то все и делают. Да вот и подвыпивший Одоким высказался наконец:
— Нам-то все равно, какая власть — лучше так и так жить не будем…
— Ну нет, — воскликнул Миклай, и глаза его остро сверкнули. — Нам
— Да, трудно нам было без тебя, все-таки два хозяйства… — продолжал о своем Одоким.
— Вот погоди, кончится война — жизнь войдет в свою колею. Только, чувствую, и здесь повоевать придется. Поставим на место богатеев — Епима Йывана, Онтона Микале, Миконора Кавырлю, — хватит им хозяйничать…
Миклай еще долго говорил тестю о Советской власти, о будущей жизни, о всем том, что за три года стало дорого ему.
После его ухода Одоким сказал жене:
— Ты заметила, как изменился зять: и за стол не помолившись, и обратно так же…
Миклай сидел у открытого окна. Ветерок шевелил его волосы, затем улетал, завивая на дороге воронками пыль, снова ласково касался лица, будто кто-то обмахивал его большим крылом. Пронеслась стайка мальчишек. Где-то у церкви слышалось тягуч, ее церковное пение. Потом на улице показалась толпа. Впереди поп с иконой. Миклай понял: ходят по домам, освящают их святой иконой. Ну, это совсем не для него. Он отошел и прилег на сколоченную из досок жесткую кровать.
Заглянула Настий, увидела, что он спит, зажгла на божнице свечку и снова вышла. Миклай открыл глаза…
Через некоторое время он и вправду задремал. Разбудили его топот ног, пение. В дверях стоял поп с большой старой иконой святой Троицы, за ним дьячок, люди со свечками и березовыми веточками. Поп, раскрыв рот для молитвы, посмотрел на божницу, и рука его со сложенными щепотью пальцами застыла в воздухе. Там, на закопченной полочке, он увидел невероятное: не горела, как это обычно бывает, — свеча, а икона стояла повернутой в угол лицом.
— Шли бы вы своей дорогой. Что вам здесь?.. — сказал Миклай, вставая.
Поп перевел взгляд, глаза его еще более округлились, когда увидел он на гимнастерке Миклая что-то блестевшее холодным красноватым блеском, и попятился.
— Ком… ком-му-нист, — сказал он вдруг тихим дрожащим голосам. Наткнулся спиной на дьячка, резко повернулся и уже громко крикнул: — Коммунист! Печать сатаны носит!
Все бросились вон, толкаясь и крича. Церковный староста, собиравший по домам яйца, с двумя — решетами в руках, уже почти полными, оступился на крыльце и упал во дворе прямо напротив двери, локтями в решета. Он пытался подняться, но бегущие толкали его, он снова падал на локти, оставшиеся целыми яйца катились под ноги бегущих и с хрустам лопались под сапогами и лаптями. Дети, видя его измазанную желтком бороду и локти, с которых стекали яйца и прилипла битая скорлупа, скакали рядом и хохотали над ним.
Когда все ушли, Настин разглядела потушенную свечку, повернутую икону и все поняла. Не зная, что сказать мужу, она опустилась на кровать, закрыла лицо руками и заплакала. Миклай присел рядом, обнял ее за плечи и спросил:
— Может быть,
Настий не ответила. А когда выплакалась, сказала:
— Зачем же, Миклай, ты сделал это? Мы и так бедно живем, а сейчас что будет? Да и соседи…
— Нет, Настий. Бог нам не помощник. Поп только головы людям морочит. Разве бедные стали богаче от молитв? Мы сами должны одолеть бедность… А то, что меня коммунистом назвали, это ничего, они хорошие люди. К тому же я и в самом деле коммунист.
Когда Миклай вышел из дому, чтоб принести воды, у ограды все еще стояли женщины, и имя его не сходило с их уст.
Парило. Куры, раскрыв клюв, неподвижно лежали, зарывшись в придорожную пыль. Не тявкали собаки, попрятались в тень, свесив до земли длинные красные языки и часто дыша.
Миклай расстегнул гимнастерку. На голой груди сто красовалась выведенная сине-зеленой краской кудрявая голая женщина с цветочком в руке, обвитая толстой змеей. Рисунок этот выколол тушью один его дружок в госпитале: каких только глупостей не натворишь от больничной скуки! Женщины, разглядев рисунок, отворачивались, а старушки испуганно шептали про себя: «Оспослови, оспослови…»
После того случая слухи один нелепее другого поползли по деревне. Теперь и на жену Миклая стали поглядывать косо, и если что-то случалось, злые языки нашептывали ей: «Все из-за твоего, из-за коммуниста, безбожника». Так и прилипло к нему сразу и навсегда прозвище — Коммунист. Вначале говорили так лишь за глаза, а потом и напрямик стали. Но Миклай ничуть не обижался на это и не обращал внимания на сплетни.
Хозяйство требовало мужской руки. В сарае — ни полена, даже кол от прясла, на котором висели ворота, весь исщепан, будто собака грызла. Крыша совсем сгнила, местами провалилась… И Миклай, не ожидая конца праздника, взял топор, вывел своего хилого гнедого мерина, который и жив-то остался лишь благодаря тестю, запряг его и, поскрипывая телегой, поехал вдоль деревни.
— Эх, Миклай, Миклай! Хоть отдохнул бы немного, — будто бы сожалеюще сказал встретившийся ему Онтон Микале. Он знал, что мужики, хотя и перестали уже пировать, но на работу еще не торопились. Они, уже одетые по-будничному, собрались у лавки, обсуждают, кто как гулял, кто кому рубаху порвал, кто нос разбил… Да и бабенки горазды языком почесать, судачат у ворот вдовы Ляпая Йывана, хихикают, смеются.
— А знаете, — говорит одна, — выхожу я вечером третьего дни из дому Микале, только за сарай повернула — вдруг как из-под земли Миконор Кавырля, лавочник. Трясет рыжей бородищей: «Авдотья, ты ли?» — «Я, — говорю. — А ты что здесь торчишь?» А он: «Тихо!» — говорит и сует мне в руку конфетку…
— Ох и сладкая, видно, была конфета, ха-ха-ха, — смеются все.
— Четыре года без мужика живя, и я бы не отказалась, — вторит другая, помоложе.
— Это что… А вот в Кожлаяле жена Терея, говорят, с дьяконом спуталась.
— Не может быть. Врут все. Это, наверно, Коммунист выдумал. Божьему слуге нельзя так…
— Да нет, чистая правда! Сегодня дьякон со своей женой аж до крови дрались. Ей-богу, своими глазами видела.
Чего только не наскажут, и правому, и виноватому косточки перемоют. Завидев Миклая, женщины вновь зашушукались, искоса поглядывая на него.